Ни залп из орудий, ни падение его не погубили. Даже не особо навредили, потому что он смог для начала уползти подальше от того места, где погибла королева Селистии. Украл в ближайшей деревне какое-то тряпье, оделся. А потом… видимо, серебряная куколка расплавилась, и процессы регенерации повернули вспять. Только поэтому его и скрутили. Поставили рабское клеймо и подарили какой-то пигалице.
Ненависть в душе… Да какой Бездны? Чем он так провинился, что, даже умерев для всех, он снова оказался в рабстве у какой-то очередной бабы? За что-о-о?! А ведь так хотел хотя бы сдохнуть свободным…
Он вдруг насторожился, все ещё лежа неподвижно. Что-то не складывалось, какие-то кусочки мозаики потерялись — либо оказались вовсе не тем, что ожидалось. Итан точно знал, что умирает: раны открывались, ожоги не заживали, и силы утекали как вода сквозь сито. Выходило, что он уже должен был отправиться на суд Пяти, но почему-то снова открыл глаза.
Прислушался к себе. Тело — одеревенело, непослушное, тяжелое. Боли, однако, не было, как будто все зажило. И дышалось легко. Только вот рассудок все еще мутился, и мерещились… то гадалка, то маленькая смуглая женщина с каким-то беспомощным, детским выражением лица, то отец, который страшно кричит на матушку…
Он отмахнулся от невесомых, мимолетных видений и снова уставился на потолок. Внезапно захотелось повернуться голову и посмотреть, кто сидит рядом с зажженной лампой… Но не получилось. Как будто разум заключили в деревянную куклу, и он, Итан, отныне будет шевелиться только тогда, когда им захотят поиграть. Проклятая Бездна!
Ему не хотелось быть игрушкой. Все, о чем он просил Великих Пять — чтоб хотя бы умереть свободным. Но и в этом ему было отказано, с особым цинизмом отказано. Его снова сделали рабом.
«Ничего, — подумал он, — тут либо надо умереть, либо сбежать. И если я до сих пор жив, то, наверное, что-то произошло, что-то очень важное… И, коль я до сих пор не умер, значит, смогу убежать. Никакое клеймо, никакое колечко меня здесь не удержат».
И он даже улыбнулся собственным мыслям, потому что знал: его решимости хватит для того, чтобы срезать нанесенное каллиграфом клеймо. Да он, пожалуй, и зубами его выгрызет, дайте только возможность повернуть голову…
Скрипнула открываемая дверь, едва слышно, и точно также, на границе слышимости — мягкие неторопливые шаги. Итан закрыл глаза. Кто бы это ни был, пусть думает, что он еще не пришел в себя.
— Тавилла, ты что, уснула? — тихий и очень усталый голос.
— Ой… Так ведь ночь, госпожа, миленькая. Ну и этот ваш… не шевелится. Но вроде бы дышит, — а этот голос куда старше. Итан вспомнил, что тогда, в холле, присутствовала ещё и немолодая коренастая женщина, по виду — прислуга. Скорее всего, это и была она.
— Чтобы он зашевелился, надо ещё приготовить катализатор, — негромко ответил первый голос.
И, услышав это, Итан мысленно проклял всех богов. Мало того, что его сделали рабом, так он еще и попал к бабе-алхимику! Хуже некуда, в самом деле. Однако, он нашел в себе силы по-прежнему лежать с закрытыми глазами и даже дыхание почти не сбилось.
— Госпожа, милая моя, как ваша прогулка-то прошла?
Вздох. Он был исполнен такой горькой безнадежности, что Итан даже удивился. И с чего бы ей так горевать?
— Плохо, Тавилла. Отвратительно. Господин наместник намекает, что вернет счета мужа, но только в том случае, если я стану его любовницей…
— Так что в том плохого? — искренне удивилась служанка, — вы-то, чай, не девица уже.
— Да что ты говоришь? — голос госпожи вдруг сорвался, — я даже представить не могу, чтоб с ним… Да что там, противный он. Не хочу.
— Может, стерпится, а там и понравится, — проворчала служанка.
А Итану захотелось ее удавить. Потому что он, как никто другой, знал, каково это — когда не можешь себе представить, когда противно — а тебя никто не спрашивает, хочешь или нет.
«Старая дура», — заключил он, продолжая слушать.
— Он сегодня напился в ресторане, целоваться полез, — пожаловалась госпожа, — я думала, меня стошнит.
— У вас просто не было нормального мужчины.
— Он мне то же самое сказал. Но, знаешь, такого мужчины мне точно не надо. Он… он просто омерзителен. Я не перенесу, если…
И резко замолчала, как будто задумалась.
— Ты как-то говорила, что у Кельвина есть поместье на севере.
- Говорила. Но мы с Солветром там никогда не были. Мы всю жизнь жили здесь. Кельвин как-то обмолвился, что то поместье — досталось от погибшего брата…
- Если это поместье не отобрали, то, возможно, нам лучше уехать туда? Тебя ведь в Пантее ничего не держит? А так исчезнем — с глаз долой, и он обо мне забудет.
— Если не отобрали, — задумчиво произнесла служанка, — мы никогда там не были. И Кельвин ни разу туда так и не съездил… А так-то, милая, куда скажете, туда и поедем. Но пока мы здесь, неплохо было бы ещё девушку мне в помощь нанять. Дом большой, убираться в нем надо, а я — одна. А этот, — тут Итан понял, что указали на него, — это мужчина, он прибираться не будет, да и вряд ли умеет. За ним самим придется убирать…
— Хорошо, завтра дадим объявление. Может быть, кто-нибудь из старых слуг вернется? Солветр может сходить, например, к Аринке… Впрочем, неважно. Знаешь, Тавилла, принеси сюда одежду на этого…
— Да где ж я ее возьму? Солветр куда как меньше.
— Возьми… Что-нибудь у Кельвина в гардеробной. Что-нибудь простое. Рубашку, штаны. Что-нибудь из нательного белья…
— Жирно ему будет, — буркнула Тавилла.
Итан же про себя усмехнулся. Похоже, служанка его заранее терпеть не могла — впрочем, как и он ее.
— Принеси, будь добра, — голос госпожи сделался холодным.
Снова тихо скрипнула закрываемая дверь, и снова раздались мягкие, почти невесомые шаги. Итан услышал чье-то дыхание, прямо над собой. И лежать с закрытыми глазами стало невыносимо, да и не нужно больше. Он открыл глаза и зло уставился на склонившуюся над ним госпожу, а потом сам себе удивился: вся ненависть — а ведь он должен был ее ненавидеть, новую хозяйку, — вся его жаркая ненависть вмиг остыла, подернувшись серым пеплом. Госпожа… было видно, что она отчаянно рыдала, глаза красные, опухшие, и следы от слез на щеках, и такое выражение отчаяния на лице, что… Нечего тут ненавидеть.
В конце концов, напомнил себе Итан, к ней привязался наместник и шантажирует счетами мужа. Надо будет узнать хотя бы, кто эта смуглянка. Видно ведь, что дом хороший, и одежда на ней дорогая… Но при дворе он ее никогда не встречал, в те редкие разы, когда королева заставляла выходить с ней.
— Ну, с возвращением, — сказала женщина тихо, — благодари Пятерых, что я догадалась посмотреть твою кровь на предмет внешней привязки. Так бы ты уже умер. А теперь выздоровеешь и будешь жить.
Итан ничего не сказал — да и не смог бы. Из всего тела подвластны были только глаза. Все, что он видел — это растерянное, опухшее от пролитых слез личико, белый кружевной воротничок, старомодную жемчужную брошь на синей ткани платья. Смотрела она настороженно, как будто маленькая птичка, подбирающаяся к зернышкам.
