Тот улыбнулся, всепонимающе, с толикой взрослого снисхождения.
– Я полагаю, что истинная любовь стоит некоторой опасности, – отозвался он, и Аманда, поглядев на него, тоже невольно улыбнулась.
– А вас, мистер Огден, я попрошу остаться!
Джек знал, что гнев начальника неизбежен, как неизбежны морские приливы, однако сердце все же упало. И дернулось, словно в агонии...
– Да, сэр.
Они остались один на один в опустевшем теперь кабинете, и Харпер, утративший было контроль над происходящим, опять ощутил себя главным над ситуацией. Сузил глаза, поджал тонкие губы, исторг, словно плевок:
– Ты – жалкое ничтожество, Огден. Ничтожный маленький скунс! Ты не только не исполнил мои прямые приказы, ты еще привлек постороннего. Все ему разболтал! Выставил меня идиотом. В моем собственном кабинете выставил меня идиотом... – повторил он почти по слогам. И добавил: – К тому же подслушивал, выкрал одну из улик, еще и наведался в дом ныне покойной. С какой, скажи, пожалуйста, целью? И да, – не стал он дожидаться ответа, – еще ты покинул свой пост, и, верно, считаешь, тебе все простится. Так вот, этому не бывать! Я донесу о твоих проступках дисциплинарному комитету, и только богу известно, что ждет тебя в будущем. А теперь убирайся!
В этот самый момент Джек почувствовал себя одиноким, как никогда: рядом не было никого, кто мог бы его поддержать, а туман в голове и предательская слабость, казалось, тянули к самой земле. Он кое-как выбрался на воздух и побрел в сторону дома... К счастью, тот был недалеко, и, завалившись, как есть, на постель, он погрузился в глубокий, без сновидений сон.
Проснулся с осознанием чего-то важного, вдруг позабытого, и память лягнула воспоминанием: Мара.
Он совершенно забыл о Маре, собранном чемодане и поезде в Саутгемптон...
Который час?
Сумерки уже наступили, Джек с трудом различил стрелки часов на напольных часов в самом углу.
Начало девятого...
Он опоздал.
Мара будет сердиться...
Джек быстро поднялся, умылся холодной водой. Туман в голове немного рассеялся, только по-прежнему горчило на языке.
Он побежал к борделю миссис Коллинз и удивился, заметив зевак, перешептывающихся под его окнами.
– Что случилось? – спросил он одну из женщин, и та с радостью сообщила:
– Какого-то франтика порешили. Равнехонько на постели со спущенными штанами! – и она обнажила в улыбке желтые зубы.
– Кто это сделал?
– А мне почем знать, – ответила та. – Эти шлюхи на все, что угодно способны. Им что ноги раздвинуть, что человека прирезать – все ведь одно. Мерзкие твари!
Она сплюнула под ноги – Джек побежал к заднему входу. Дорогу он знал, потому вихрем пронесся по коридору – недоброе чувство никак не давало остановиться – взлетел по ступеням на второй этаж к спальням и замер у входа в комнату Мары.
Дверь была распахнута настежь. Хозяйка борделя и несколько девушек в неглиже толпились по обе стороны от кровати – на ней в луже крови лежал человек. Маленький кинжал Мары, с которым она обычно не расставалась, торчал из его груди ровно посередине.
Миссис Коллинз первой заметила Джека, развернулась всем своим телом и прошипела:
– А вот и этот негодный мальчишка, мистер Огден-будь-он-неладен. Вот, полюбуйся, что ты наделал! – Она указала на труп на кровати. – Вот до чего довели твои сказки про «лучшую жизнь». Теперь ты доволен?
Джек, все еще ошарашенный мертвецом в Мариной кровате, поглядел на нее в полном недоумении.
– Я не совсем понимаю...
И кто-то из девушек произнес как бы в задумчивости:
– А разве это не ты поднимался сюда около часа назад? Я подумала даже, что Мара дружка притащила. Форма на нем была точно такая...
Хозяйка борделя уперла руки в бока.
– Так это ты его укокошил? Приревновал али что... Так и знала, любовь до добра не доводит! Держите его, красотки! Сдадим с рук на руки тепленьким.
И дюжина женщин кинулась к Джеку... Он чудом скатился по лестнице, не разбившись, бросился прочь под истошные крики девиц из борделя, взывающих о поимке преступника-живодера.
7. Клуб самоубийц
Осень, словно нарочно, неистовствовала промозглой сыростью и дождем.
Мелкой моросью повисала в воздухе, путалась в волосах и, пропитав всю одежду, льнула к озябшему телу...
Джека трясло...
Но не от холода даже – от мыслей в собственной голове.
Они были много хуже привычной ему непогоды, от них не укрыться под крышей или зонтом.
Они прямо здесь, под черепною коробкой... бьются, ворочаются тектоническими плитами.
И душу выворачивают.
Так что дышится через раз...
И вообще... тошно.
Тошно до ужаса.
– Гадостная погодка.
Констебль прошел в двух шагах, кутаясь в плащ и ворча себе под нос. Джек даже обмер, страшась, что узнают и схватят – нет, не узнали и не схватили, даже вниманием беглым не одарили.
Он ускорил шаги. Может быть, все разрешится... Как-нибудь разрешится. Словно по волшебству... Он никогда в такое не верил, но сейчас захотелось... поверить. Принять. И чтобы как в сказке...
Только вся его жизнь – вовсе не сказка. Нечего и надеяться!
«Ах, Мара, Мара, где же ты? Как получилось, что твой злополучный кинжал оказался в груди этого франта?»
Он не верил, что она сделала это, только не Мара со всеми ее пусть и мнимыми разговорами о готовности сделать нечто подобное. Постоять за себя, если придется...
Все ведь только слова, слова и не больше...
Он вспомнил, как пришел к ней впервые: она провела его через кухню коридором для слуг. Держала за руку горячими пальцами и тащила вперед...
– Ты только внимания не обращай на все это, – сказала ему, кивком головы указав на закрытые двери. – Я уж привыкла, а ты как... бывал в подобных местах?
За каждой запертой дверью трудилась одна их девиц миссис Коллинз, и звуки слышались соответствующие, недвусмысленные.
Джек смутился.
– Я... э... может, не стоило мне приходить? – спросил, страстно желая оказаться подальше.
– Да ладно тебе, – девушка потащила его дальше по коридору, – мамка и не заметит сейчас. Клиентов встречает... А комната только моя, и звать я могу, кого захочу.
Она отперла ключиком дверь в конце коридора и снова заперла ее на замок, стоило им оказаться внутри... Запалила свечу, и Джек рассмотрел хлипкую маленькую кровать, платяной шкаф и тумбу для умывания. Занавеску бледно-розовую в цветочек, занавешивающую окно... Именно занавеска ему и запомнилась больше всего. Она мало вязалась с его представлением о характере Мары, и он долго пялился на нее, не решаясь двинуться с места.
