Эпизод тридцать второй
Грейс Стаффорд была влюблена с двенадцати лет. Она хорошо помнила лето, в которое это случилось... Она гостила у тетки близ Абердина, считая, ее нарочно высылают из Лондона в наказание за проступки, и потому ненавидела каждый миг своих вынужденных каникул, когда вихрастый мальчишка с охапкой голубых колокольчиков пробрался к ним в сад. Одежда на нем была скромной, нос вымазан, и наследница Стаффордов посчитала его дворовым мальчишкой, полагавшим, должно быть, что купит ее расположение полевыми цветами...
– Чтобы ты не грустила, – сказал он тогда.
Глупый ребенок!
Она заявила, что и не думала предаваться унынию: мол, ей просто скучно, а в скуке нет ничего недостойного. Так и сказала: «Нет ничего недостойного», и мальчишка даже проникся – кивнул с серьезным лицом и позвал ее на рыбалку на протекающую рядом с поместьем речушку.
Рыбалка, как подумалось чопорной, вышколенной до зубовного скрежета Грейс, еще недостойней тоски, но мальчишка так искренне говорил о наживке, подсечке и огромных лососях на реке Ди, что ее обуяло здоровое любопытство. И так как за ней особенно не следили, тетушка, не в пример ее матушке, довольно халатно относилась к пестованию племянницы, Грейс сбежала с чумазым Коннором на реку и до вечера простояла в воде, пытаясь, как и прочие мальчики, поймать щуку. Это позже ей стало известно, что щуки водятся только в озерах, а мальчишкам просто мечталось уместить необъятное, впрочем, ее восторг в этот день был действительно необъятен: она поймала форель, и Коннор сказал, что ей нельзя забывать этот день, день первой пойманной на крючок рыбы. Для рыболова он очень важен!
Грейс действительно навсегда сохранила его в своей памяти: и тот день, и мальчишку с улыбчивыми глазами. Они тогда целое лето носились по окрестностям Абердина, и ничего лучше с девочкой не случалось за целую жизнь! Коннор, к слову, оказался отпрыском обедневшего графа, третьим сыном, которому по завещанию мало что причиталось, но об этом влюбленная Грейс узнала три года спустя, когда тетушка все же заметила ее склонность к молодому соседу и просветила, почему ей не стоит потакать этим чувствам. А они, между прочим, однажды поцеловались, и Коннор клятвенно обещал, что станет богатым и сделает Грейс своей женой...
Вот только вышла она за другого.
Еще в первый сезон, будучи дебютанткой, девушка обратила на себя внимание графа де Моранвилля, и родители, крайне этим довольные, условились о помолвке и браке в рекордно быстрые сроки. Грейс не успела опомниться, а уже стала графиней, от которой требовалось одно: родить наследника рода. А с этим вышла неожиданная заминка...
Нужно сказать, Грейс не была совершенно несчастна, уступая ухаживаниям тогда еще жениха: де Моранвилль был видным мужчиной, способный очаровать даже камень, а ее сердце каменным не было, и девушка-рыболов сама угодила на крючок красивых ухаживаний и пламенных взглядов. Правда, флер их развеялся быстро... Неспособная забеременеть, она истязала себя мыслями о бесплодии, а супруг подливал масло в огонь, интересуясь снова и снова, нет ли у Грейс «доброй новости» для него. Обожание в его взгляде сменилось презрением, а презрение холодностью, а от этого, мнилось ей, ее внутренность омертвела, как воды Соленого моря.
В конце концов, она отправилась в Абердин помолиться Святой Тридуане, говорили, она исцеляла больных и увечных, а еще отверзала женское лоно, не способное к деторождению.
Там все и случилось...
Это чудо, которого она так ждала.
Правда, святая не имела к этому отношения, так как, наверное, осудила бы Грейс за нечестные методы и плотской грех. Не «наверное» – осудила бы точно, но в тот момент, когда все случилось на подстилке из мха, под кронами вековых, зеленых деревьев, Грейс ни о чем не жалела.
И поняла в полноте, что значит отдаться кому-то всем сердцем, душой и телом.
В тот раз или, может быть, во второй они и зачали ребенка... Грейс, убежденная, что бесплодна, не сразу догадалась об этом. Просто позволила себе быть счастливой, несмотря ни на что, и это счастье проросло в хрупкий росток новой жизни...
С любовником она расставалась больной, казалось, в груди лопнет сердце, не выдержит иступляющей боли, ан-нет, стоило маленькому Анри заявить о себе, как она взяла себя в руки... Едва вернувшись домой, сделала все, чтобы муж полагал, что зачала она от него, и радовалась рожденному сыну, как яркому солнцу, наконец, осветившему ее жизнь.
Даже супруг с появлением мальчика изменился, и жизнь в целом наладилась, пока годы спустя Коннор Кэмпбелл не вошел опять в ее жизнь. Они встретились совершенно случайно во время прогулки в Гайд-парке... Слово за слово, и она сказала о сыне, не хотела проговориться, но не смогла удержаться:
– Он наш, – помнится, прошептала, потупив глаза. – И от этого я люблю его еще больше.
– Наш?
Грейс кивнула.
– Муж не знает об этом. Я думала, что проблема во мне, но это он неспособен был подарить мне ребенка. И до сих пор неспособен...
– Боже мой, Грейс! Наш ребенок. Я хочу увидеть его!
И снова кивок.
– Я все устрою. Просто дай время...
И она привела Коннора в дом, выдав его за учителя музыки. Можно было устроить свидание где-нибудь в городе, но ей хотелось, чтобы отец повидал мальчика без назойливого внимания гувернантки, которую в этот раз она отослала по каким-то делам. Но вернувшийся де Моранвилль будто с цепи сорвался: погнал Коннора прочь, осыпая гостя проклятиями и оскорблениями. Казалось, догадывался о чем-то... А может быть, и догадывался: с того первого дня, как они встретились с Коннором в парке, в Грейс снова проснулись старые чувства, и скрывать перемену в себе не получалось. А муж глупым не был... Он тогда сделал то, что положило конец ее доброму к нему отношению – он грубо взял ее прямо в библиотеке, повалив спиной на бювар и трактат Дэвида Юма о человеческой природе. Его грубый край впивался ей в спину снова и снова, так что синяк еще месяц держался на коже, напоминая об совершенном над нею насилии...
Грейс, с губой, прокушенной до крови, поняла тогда, что терпеть этого более не намерена.
Навела справки о том, как добиться развода и заявила супругу, что намерена расторгнуть их брак. В тот первый раз он выслушал ее молча... и улыбнулся. Решил, должно быть, что она несерьезно, так, припугивает его для острастки.
Но Грейс не шутила...
– Позволь мне уехать и забрать сына.
– Ни за что! Уезжай, если хочешь, но ребенка ты не получишь.
– Это мой сын!
– И мой тоже.
Ей тогда до затмевающего разом безумия хотелось уничтожить де Моранвилля и она вдруг призналась:
– А вот в этом ты ошибаешься: он только мой. Мой и того, кого я люблю... И это, определенно, не ты.
Страшные глаза мужа, обхватившего ее шею рукой, Грейс еще долго являлись в кошмарах. Такой неистовой злобы она прежде не видела у людей...
