Ридли кивнул.
– Мне очень жаль, миледи де Моранвилль. Но благодаря вашим показаниям, невиновный человек наконец будет оправдан!
– А что же теперь будет с нами? – не выдержал Кэмпбелл. – Нас обвинят в преступлении, нами не совершенном? Мы и пальцем к де Моранвиллю не прикасались, и все-таки виноваты.
В этот момент в дверь постучали, и Ридли, исполнивший роль швейцара, принял из рук мальчишки-посыльного белый конверт.
– Для миледи де Моранвилль, сэр, – произнес тот, протягивая ладонь.
Ридли, порывшись в кармане, положил в нее пенс и, прикрыл дверь, поглядел на печать на конверте.
– Это оттиск отцовской печати, – всполошилась графиня. – Я могу вскрыть письмо?
– Да, конечно. – Ридли протянул ей конверт.
Женщина торопливо сломала печать и пробежалась глазами по строчкам письма.
– Не понимаю... – прошептала она. И вдруг пошатнулась, едва устояв на ногах... Письмо, выпав из ее пальцев, вспорхнуло к ногам мистера Джонсона.
Тот наклонился и ничтоже сумняшеся прочем в нем написанное:
– «Милая Грейс, когда ты это прочтешь, все уже будет кончено: не только с де Моранвиллем, но и со мной. Я больше так не могу! Я устал, дочка, так сильно устал. И по-своему рад, что это конец. Не вини меня... Никого не вини. Просто будь счастлива с человеком, которого любишь! В конце концов, после долгих прожитых лет начинаешь вдруг понимать, что нет ничего желаннее настоящей любви и покоя. А я не имел ни того, ни другого... А искать уже поздно. Годы не те. Скажи матери: пусть будет счастлива тоже. Она сумеет, я ее знаю. И повторяю: никого не вините. Это мой выбор. С любовью, твой отец, Ричард Стаффорд».
Эпилог
Он едва ли мог вспомнить, когда был счастлив по-настоящему.
В детстве? В отрочестве? Или когда, выйдя из-под опеки родителей, наконец-то женился и сделался самостоятельным? Ричард Стаффорд вынес из детства воспоминания о строгих нянюшке и гувернантке, постоянно шпынявших тихого мальчика, из отрочества – насмешки сверстников над его спортивными неудачами, а его брак с самого начала был обречен на провал: Ричард, с опаской относившийся к женщинам, потерялся на фоне яркой супруги и отдалился от нее так далеко, как только сумел, полагая, что так будет лучше всего. Для кого именно лучше, он тоже толком не знал, просто, поддавшись своим ощущениям, не мог поступать по-другому...
Обиженная супруга решила, что ненавистна ему, а исполнять супружеский долг с обиженной женщиной то еще удовольствие. Никакого, если по сути. Еще удивительно, что у них вообще появился ребенок... Девочка. Первая женщина в жизни Ричарда Стаффорда, коей он не боялся, а, прикипев к ней всем сердцем с первого взгляда, полюбил так, как никогда и никого до нее...
Наверное, вот оно, его первое счастливое воспоминание.
Грейс.
Но даже в этом счастливом воспоминании он ощущал себя все же ущербным: «Перестань баловать нашу дочь, – постоянно негодовала супруга, – это, в конце концов, неприлично, так носиться с ребенком. Для этого существуют няньки и гувернантки!» А он не умел себя обуздать и, вместо поездки в клуб или на светский прием, приходил в детскую и часами засиживался с ребенком...
Грейс принимала отца таким, какой есть.
И любила его.
Одиночество отступало в объятиях «белокурого ангела» с голубыми глазами.
И когда этот ангел с годами подарил ему внука, маленького Анри, погасшее было сердце опять ощутило восторг. Опять кувыркнулось в груди. Застучало сильнее. Казалось, догорающая звезда вспыхнула новым, живительным светом!
Боже мой, как же Ричард любил этого мальчика... Этого тихого, кроткого человечка, так похожего на него в ранние годы. Он мечтал оградить его от всего: от грубых, властолюбивых нянь и гувернанток, от жестоких друзей, от холодной, не понимающей его сердца супруги.
От всего мира, если пришлось бы, но...
Не уберег даже от собственного отца.
Только подумать, он жалел этого человека! Приходил в его дом и выказывал соболезнования. Поддерживал, как умел, сам страдая в душе и распадаясь на части от дикой, необузданной боли, которой, не понимая, не замечая, никто не мог сострадать.
Свою боль он нес один на один.
И внешне, быть может, казался холодным как лед.
Но в душе догорало последнее, что оставалось живого...
И он пестовал пепел не ради себя – ради Грейс, мечтал увидеть ее опять прежней. Обнять СВОЮ девочку, а не ту оболочку, которой она покрыла себя во избежание горя...
Он едва ли поверил, когда в очередной раз явившись в больницу, ощутил теплые руки, обвившие его шею: «Папочка, дорогой, я вспомнила всё. И просто обязана видеть Мишеля!»
– Мне сообщить ему о тебе? Он заберет тебя из больницы.
– Нет, нельзя ему говорить: он меня не отпустит.
– Почему?
Взгляд, которым его милая Грейс на него посмотрела, снарядом взорвался в душе Ричарда Стаффорда. Даже в глазах потемнело после нескольких вспышек.
– Я расскажу тебе, только не делай скоропалительных выводов – я ни в чем пока не уверена. Хорошо?
Он обещал быть спокойным... и был. Целых тридцать восемь часов и шестнадцать минут. А потом, прихватив револьвер и снотворный свой порошок, он отправился на свидание с тем, кто убил его внука.
После того, что поведала ему Грейс, он как-то сразу уверился: де Моранвилль виноват. Пусть дочь и пыталась себя обмануть, придумывая ему оправдания, Стаффорд, разворошив пепел внутри, преисполнился дикой решимости отомстить за любимого внука.
И одного его жалкого вида, когда он, распластавшись по полу, выл белугой, ему было мало.
Грейс неправа: такое невозможно простить.
И оставить.
Он ведь пьян и едва ли что-нибудь вспомнит на утро...
Так и продолжит жить дальше, а мальчик, задушенный им, давно рассыпался в прах.
Стаффорд вернулся, точно уверившись, что Грейс с Кэмпбеллом покинули это место. Опять прошел через сад, скользнул в неплотно прикрытую дверь (он нарочно ее не захлопнул, когда уходил) и вошел в библиотеку...
В руке он держал револьвер.
– Стаффорд, дружище, ты здесь зачем? – пьяно проблеял де Моранвилль. – Пришел пропустить со мною стаканчик? – Он схватил недопитый стакан с алкоголем, в который раньше, прийдя сюда с Грейс, Ричард Стаффорд подсыпал свой порошок, и осушил его одним длинным глотком.
– Ты убил моего внука, Мишель, – убийственно холодно произнес его гость. – И ты должен за это ответить.
– Что... ик... – пьяница кое-как сфокусировал на нем взгляд, – ответить... Я... ик... не совсем понимаю...
– Не понимаешь? В самом деле, убийца? – Стаффорд поднял револьвер и нацелил его мужчине в лицо. – Моя дочь, может быть, и способна простить тебя, что ж, она всегда была доброй девочкой, но не я. – Рука его задрожала, и говоривший сильнее сжал пальцы на рукояти. – Ты не смеешь жить, когда умер Анри. Как вообще можно жить с таким грузом на сердце? – вопросил он, теряя свое хладнокровие. Вскипели слезы в глазах. Он сморгнул. Раз-другой. – Как, Мишель? Я бы сам всадил в себя пулю, лишь бы унять эту боль... Или ты не страдаешь и это все лишь игра?
