И вовремя. Почти в тот же момент из здания Управления вышел Бульдозер и отдал короткое распоряжение. Сыщик предпочел сделать вид, что все еще находится без сознания, предоставив конвоирам возможность втащить себя внутрь здания.
Его внесли в большой кабинет и усадили на огромный кожаный диван времен первых сталинских пятилеток. Из-под приспущенных век он разглядел полковника Сидорова, восседавшего за гигантским, достойным Гаргантюа, столом под модным в наши дни плакатом. На нем схематично представленный милиционер с лицом, словно вырубленным из полена, вопреки всем правилам хорошего тона указывал на зрителя своим гипертрофированным пальцем. Надпись под рисунком гласила: «Товарищ, помни — если ты еще на свободе, то это не твоя заслуга, а наша недоработка».
Сидоров вскочил из-за стола и что было сил заорал на Бульдозера и его подчиненных:
— Кого вы мне привезли? Пьянь какую-то! Он же лыка не вяжет. Как я его должен допрашивать?
Однако те сами были в недоумении, и не смогли связно объяснить, когда Крюкову удалось нализаться до такой степени. Поняв, что с такими помощниками каши не сваришь, полковник взял телефонную трубку и набрал номер.
— Карпушкин? Всеволод Адольфович? Полковник Сидоров беспокоит. Да, твои орлы доставили этого фрукта. Пьян в дымину. Не знаю, они его угощали или он их, но беседовать с ним сейчас невозможно. Что буду делать? Суну в общую камеру. Нет, пресс-хаты у меня нет, это же не тюрьма. Не волнуйся, к вечеру мне привезут пару отморозков, тогда и разберемся. Двое не справятся? Ну, тогда десяток. Устроит? Ладно, пока.
Полковник в раздражении бросил трубку и снова кинулся на Бульдозера и его команду.
— Ну, что вылупились? Берите его и тащите в изолятор, там сдадите дежурному!
Крюков почувствовал, что его опять куда-то несут, и на этот раз действительно отключился по-настоящему…
Проснулся Крюков уже в камере. Он лежал на шконке. Не у дверей, но и не под окном. Посередке. Народу в камере было немного, сыщик заметил даже несколько свободных мест.
Он поднялся и сел. Голова не болела, только очень хотелось пить. Постепенно в памяти всплывали картины минувшего дня. Выходило, что Расул оказался прав. Скотина Борман сдал его Карпу, а тот велел Бульдозеру доставить его к Сидорову. Хорошего было мало и становилось все меньше.
Сквозь решетку пробивался слабый свет. В камере горела лампочка.
— Это утро или вечер? — спросил Крюков у соседа, занимавшего койку прямо возле окна.
— Вечер.
Своим видом сосед напоминал матерого уголовника: щербатые зубы, наколки по всему телу. Да и чувствовал он себя здесь как дома. Капитан догадался, что в камере он главный, «угловой». Он внимательно оглядел Крюкова, особенно его замечательные черные брюки от Армани. Сейчас вряд ли кто-нибудь угадал бы в этих обносках руку элитного закройщика.
— Это ты тот мусорок, который с Китайцем в этапке парился? — спросил угловой.
— Я, — не стал скрывать очевидного сыщик. — Как узнал?
— По шкарам. Китаец прогон пустил, чтобы правильные люди за тебя мазу держали, если по новой на хату заедешь. Только дело твое табак. Наши тебя, ясный пень, не тронут. А вот твои менты точно у катают, это я тебе в цвет базарю. Сидор-пидор спецом бригаду шерстяных с крытки подтянул. Они так делают, когда ломать кого-то надо. Держи ступень. Авось отмашешься.
И угловой бросил Крюкову тускло блеснувшую металлическую пластину. Это был выдранный из ботинка, заточенный с одной стороны ступинатор. Крюков подобрал его и убрал в карман.
— Благодарю.
Он был в курсе того, что «спасибо» в тюрьме говорить не принято.
Угловой закурил.
— Менты, суки, полный беспредел творят. Не был бы ты мусором, за тебя весь острог вписался бы. А так, извини. Урки нас не поймут.
Крюков не успел ответить. Щелкнул засов на двери камеры и сыщику велели выходить. На прощанье он кивнул угловому.
— До встречи на воле!
Тот в ответ только криво ухмыльнулся.
Конвоир провел Крюкова вдоль всего коридора в другой его конец. Здесь он приказал:
— К стене, руки в стороны!
Затем неторопливо обхлопал карманы Крюкова. Добрался и до ступинатора. Послеалкогольное состояние мешало сыщику соображать и быстро действовать.
Конвоир покрутил заточку в руках.
— Слышь, а ты правда из наших? — тихо спросил он.
Крюков обычно на дурацкие вопросы не отвечал, но на этот раз, ввиду важности момента, предпочел все же уточнить.
— Из кого это «из ваших»?
— Ну, из ментов.
Темнить перед смертью капитану не было никакого смысла, тем более что его инкогнито было давно раскрыто.
— Да, — признался он. — Опер я. Из спецухи. Кердык вашему Сидору. Не сегодня-завтра сам здесь окажется. Только ненадолго. Думаю, в первую же ночь повесится в камере, дольше не протянет. Так что держись от него подальше, чтобы, когда он рухнет, тебя не придавило.
— А что я? — пробурчал конвоир себе под нос. — Мы люди маленькие.
Он постучал ступинатором по ладони и сунул его обратно в карман Крюкову.
— Ты это, — еще тише сказал он, — как наседать начнут, сразу в тормоза ломись, в дверь то есть. Я тут, поблизости буду. Сразу открою. Держись, опер, авось прорвешься.
Крюков вошел в камеру. Она была относительно просторной. Вдоль одной из стен тянулись двухъярусные шконки. В углу возвышался «совмещенный санузел» — унитаз, над которым торчал кран. Центр камеры занимал стол с двумя скамейками.
На шконках сидели и курили трое мохнорылых юнцов. Все были плечисты и крепки, как сказочные богатыри. С появлением Крюкова вся троица уставилась на него чистыми прозрачными глазами наркоманов. И в их пустых взглядах сыщик прочел свой смертный приговор.
Глава десятая
Разоблачение
Всякий раз. когда в прессе вновь муссировался вопрос о целесообразности введения смертной казни, Крюков вспоминал не о маньяках-потрошителях, не о братве, которая косит друг друга на разборках, а именно о таких спокойных, хорошо развитых физически молодых людях. На следственных экспериментах они очень подробно и обстоятельно показывали, как набрасывали своим жертвам петлю на шею, пронзали тело ножом или били молотком по голове. И проделывали они это не из ненависти к тем, кого убивали или насиловали, и не из-за куска хлеба, а исключительно с целью получить удовольствие: оргазм, дозу наркотиков или, на худой конец, стакан водки.
Их патологическая склонность к насилию вызывала страх у окружающих, создавала им авторитет. Но только на воле. Зона их обламывала. Удел «шерстяных», такова была их кастовая принадлежность, гарантировал каждому из них место в «обиженке», поломанные конечности, отбитые внутренности, а то и место на кладбище. В зависимости от тяжести совершенного против «правильных понятий» преступления.
