– Я чувствовал, что ответ был в них.
Карлсен взглянул. Это была картина, отдалённый аналог которой висел в комнате доктора, – яркий букет из множества цветов.
– Амброзиус Босхарт, «Цветы в вазе». Потом объясню, – последнее сержант адресовал Доусону.
Среди цветов была отчётливо изображена фиалка. Карлсен показал открытку доктору. Тот внимательно поглядел и ничего не сказал.
Но Томпсона зацепило недовольство Адама.
– Вы не согласны?
– Здесь нет логики, – Карлсен покачал головой, что-то буркнул на неизвестном языке.
– В чём именно?
– Скажите, вас всё устраивает?
– Да, пожалуй.
В ответе колыхалось сомнение.
Чтобы скрыть его, Томпсон добавил более живо:
– Был эпизод во время игры в прятки. Совсем вылетело из памяти! Это случилось после того, как я нашёл Бульденежа. В холле мы увидели Барбару, она стояла здесь и с каким-то ужасом смотрела на портрет. Словно она что-то поняла. После нашего к ней обращения она быстро испарилась из виду. Но я уверен, что она уже тогда поняла, кто убийца. Она первой догадалась, что ответ был в картинах Ольги. Она ведь убиралась в доме, наверняка часто с них пыль смахивала.
Адам продолжал хмурить лоб.
– Но ведь картина, – сказал он, – не эскиз. И открытка – не эскиз.
– Всё верно. Эскиз был сожжён, – на ходу подбирал объяснения Томпсон.
– Нет, это неверно.
Инспектор, офицеры и доктор Джейкобс молча наблюдали.
Карлсен горячо заявил:
– Не может быть двух ключей. Теряется весь смысл.
– О каких ключах речь? – не выдержал Доусон.
Томпсон как можно короче расписал основные моменты своей теории.
После него вновь заговорил Адам, теперь он обращался ко всем присутствующим:
– Понимаете, Бульденеж сказал, что Ольга так не поступила бы. Не так примитивно. Она не назвала бы цветок, изображённый у кого-то на холсте. Бульденеж велел искать эскиз, и мы нашли его, вернее, его остатки. Понимаете, что я хочу сказать? Фиалка на картине в комнате мистера Джейкобса исключает его из числа подозреваемых!
Томпсону стало гадко. Он посмотрел на Доусона.
Тот, выслушав обе версии, вонзил свой фирменный инспекторский взгляд в молодого человека.
– Как вас зовут?
– Карлсен.
– Отлично, мистер Карлсен, ваши показания мы запишем в участке, а пока прошу не лезть в дела полиции.
Адам умолк.
Один из помощников достал наручники. Джейкобс, чуть кивая, с тоской на них посмотрел.
Томпсон думал:
«Почему доктор ничего не отрицал? Чёрт побери! Его простейшее объяснение рассыпалось прахом!»
– А это ещё кто? – спросил офицер.
Головы повернулись.
По лестнице медленно спускалась Урсула. В довольно тусклом освещении её платье казалось сшитым из чёрного бархата. Это была единственная вещь в её гардеробе, не смастерённая ею самой (Урсула лишь бережно подшила гипюр), а взятая с последнего места работы в качестве утешения за многолетний труд. На шее была нитка фальшивого жемчуга, сзади возвышался турнюр.
– Это Анна Каренина, – первым угадал Карлсен.
Доусон ещё раз подметил фееричность этого места.
– Нужно было взять жену, честное слово! Она любит подобные сборища!
Оценив ситуацию, Урсула произнесла с лёгким укором в голосе:
– Вы совершаете ошибку, офицер. Отпустите моего брата.
Томпсон, чувствуя полную ответственность за происходящее, сказал:
– Я сожалею, мисс Джейкобс…
– Приберегите вашу жалость для себя, сержант. Вам она понадобится.
Категоричный тон оборвал речь Томпсона.
– Вы должны снять все обвинения с моего младшего брата. Его поступок – я говорю о самоотречении – привёл его в руки закона. Но это неправильно, он не несёт ответственность за то, что совершила его сестра.
– Урсула, не надо, – тихо сказал доктор.
Женщина потрясла головой – в её причёске были искусственные цветы – и с достоинством произнесла:
– Я благодарна тебе за все годы, Майкл, за твою неустанную заботу. Даже когда я столкнула Ванессу, ты не отрёкся от меня, ты взял меня под своё крыло и соорудил весь этот театр.
Она обратила взгляд к Томпсону.
– Когда женщине за пятьдесят, а молодому человеку нет и двадцати, женщина оказывается в сложном положении. Мне нравился тот юноша, о чём он и не догадывался. Я любила на расстоянии. Я всегда становилась юной, когда на него смотрела. А когда увидела с ним Ванессу на сеновале, поняла – в этой девушке живёт дьявол.
Её речь была трезвой, как та, что была вчера утром на утёсе.
Взгляд Урсулы упал на Карлсена.
– У меня кончилась красная помада, а без неё я не могла быть полноценной мадам Баттерфляй. Я зашла в комнату Ольги и помазала красной краской губы. Но перед этим я, конечно, убила Ольгу, не могла рисковать. Барбара увидела на стакане отпечатки губ и поняла, что это мои губы пахли краской вчера вечером, значит, это я заходила в комнату Ольги. Я ловко всё провернула, спустившись, а затем поднявшись по связке вещей к себе в спальню. Обставила всё как самоубийство.
Об оставленной на кисточке краске я поздно вспомнила. Когда зашла, чтобы помыть её, там оказались вы с Бульденежем. Но я ловко выкрутилась. Так же ловко, как с Патриком. Он нашёл эскиз, когда проверял окна. Я быстро обнаружила пропажу. Он ничего не сказал об этом, но я не могла рисковать…
– На эскизе была фиалка? – спросил Карлсен.
– Да. Фиалка на бумаге и два холста с нарциссами – свои первые работы Ольга подарила мне. Благодарность за избавление нас обеих от дьявола.
Она обернулась ко всем и спросила:
– А знаете, почему нарциссов два? Это называется диптих. Один сюжет из двух картин. Потому что я одна, но внутри меня больше одной. Тех других я не контролирую. Но если кто и должен нести за них ответственность, то это должна быть я.
Доусон не понял ровным счётом ничего.
Он спросил:
– О каких других вы говорите?
– О той гейше, что размозжила череп Ольге. О пловчихе, которая утопила Сару. Малютке, застрелившей старика. Дрессировщице, зарубившей Патрика. И строгой няне, которая попрощалась за всех с Барбарой.
Подбородка Томпсона коснулась мягкая ладонь – в тот момент он глядел на картину Босхарта в своей руке. Джеффри поднял глаза и встретил ясный, лучистый взгляд Урсулы.
– Мой брат гений. Поглядите на себя, после сеанса вы просветлели.