Ваня сжимал голову руками, затыкал уши, но голоса не унимались, споря все громче. Страшное жило там, за мостом. Оно могло больно ударить так, что Ваня снова и снова падал в колючие кусты на обочине дороги. Оно грубо кричало. Оно увезло Нику – добрую и красивую – так далеко, что она никогда больше не поможет Ване поймать хрупкую желтую бабочку, чтобы близко-близко посмотреть, как та цепляется черными ножками за его палец, раскрывает крылья и улетает в небо… Другое страшное могло прийти к большой собаке, которая жила там, где «нельзя». Сегодня Ваня нес ей немного костей, которые мама дала для киски. Собака ждала Ваню, а он плакал возле моста, никак не решаясь сделать шаг…
* * *
– Свет, так больше нельзя!
Роман поставил Тимошку на пол и вручил сыну игрушечный вертолет без лопастей, которые были давно откручены и потерялись.
– Ур-ру! – загудел Тимошка, подняв игрушку над головой, и побежал по комнате.
Света продолжала молча разбирать вещи в шкафу. Она молчала третий день. Так ни слова и не сказала с тех пор, как Роман вернулся из города.
Утром он слышал, как жена разговаривала с матерью по телефону, и с ужасом понял, что она собирается уезжать. Тогда он вспылил, натолкнувшись на ее молчание, как на стену. Не выдержали напряженные до предела нервы. Она только посмотрела строго, как на одного из своих учеников, и отвернулась.
– Свет, пожалуйста… – Роман попытался обнять жену за плечи.
Она осторожно вывернулась.
– Я виноват. Я… Господи, я так раскаиваюсь в том, что связался с Виолеттой…
При звуке этого имени Светлана вздрогнула и повела плечами.
– Прости меня! Прости… Я не знаю, почему… Я люблю тебя, люблю Тимошку. У нас все было так хорошо…
– Так хорошо, – неожиданно заговорила жена, по-прежнему стоя к нему спиной у распахнутого настежь шкафа, – что ты бегал к этой самовлюбленной торгашке в подсобку?
Она говорила тихо, но в голосе звучали такие ярость и боль, что Роман невольно отступил от этой напряженной спины, запнулся о край паласа и рухнул на диван, больно приложившись локтем о подлокотник.
– Мы уедем, Рома. Мама уже ждет. Я просто не смогу с этим жить, и говорить тут не о чем.
Вот теперь она повернулась лицом, и Роман понял – это конец. Светку, прямую, как столб, можно было переубедить аргументами в споре, но сломать – никогда. Он и полюбил ее отчасти именно за внутреннюю силу, прячущуюся за скромной внешностью студентки-зубрилки. В груди поднялась тяжелая, злая волна отчаяния.
– Не о чем? Тима, иди к папе, сынок!
Тимошка послушно подбежал и с размаху ткнул игрушкой ему в живот, карабкаясь на колени.
Роман крякнул и выдавил:
– О сыне поговорить не хочешь?
– Нет, – Света покачала головой. – Ты же неглупый, Ром. Никакой суд тебе его не отдаст. Тимошка едет со мной.
– Тогда я тоже еду! – взорвался Роман.
Тимошка задрал голову и засмеялся:
– Мы едем к бабуле!
– Точно, сынок. К двум, между прочим, бабулям…
Света покачала головой и снова занялась вещами. Больше она ничего не сказала.
* * *
Андрей Бойко сидел на пустыре, прямо на траве, со всех сторон окруженный зарослями одичавшей малины. Перед ним на обломке почерневшей от времени доски стояли бутылка и высокая чашка с отбитой ручкой. На белом фаянсовом боку чашки летели да никуда не улетали разноцветные воздушные шары.
Он чувствовал себя таким же шаром – отпущенный с тонкой нити, неприкаянно болтался в воздухе, совершенно не понимая, что же ему теперь делать… Домой идти не хотелось. Да и не ощущал Андрей Иринино жилье своим домом. Больше не ощущал. А если покопаться в себе, чего он не любил, то можно было обнаружить, что синий домик в Тропинках его домом никогда и не был. Охотнее всего он пошел бы сейчас на кладбище, к свежей могилке Ники, но боялся столкнуться там с Лидией.
Он плеснул водки на треть чашки и выпил залпом. Поморщился и закусил размякшей от спелости ягодой с ближайшего куста. Алкоголь мигом ударил по телу – в болезненном спазме сжались сосуды у горла, плеч, рук и груди. Пить ему было нельзя совсем, но какое это теперь имело значение? Перетерпев минутную боль, он прислушался к себе, ожидая, что опьянение распустит тугую пружину вины, потерянности и горя, которая сжимала душу. Но – нет. Ничего такого не произошло.
Третью неделю Андрей жил у Ирины гостем, чужаком, задержавшимся в доме слишком надолго, и не знал, куда ему теперь податься.
«Меня спросить не забыл, прежде чем пустить в мой дом посторонних?» Он помотал головой, стараясь отогнать видение перекошенного яростью лица Ирины. Заткнуть бы уши, чтобы не слышать злого шепота, похожего на шипение взбесившейся змеи. «Не нужны мне тут эти бродяги! – выплевывала она свой яд. – И так никакого покоя нет, только и слышно со всех сторон: Ника да Ника. Скорее бы уж нашли ее, живую или мертвую».
Андрей отрешенно посмотрел на свою руку. Рука мелко дрожала. Та самая, которая с размаха залепила Ирине пощечину, звонкую, разом оборвавшую злое шипение. Он поднял бутылку «Финляндии», посмотрел сквозь нее на свет и опрокинул над чашкой, наливая до краев.
Было понятно, что Ирина никогда не простит ему этой пощечины, но – Андрей грустно усмехнулся – это не имело совсем уж никакого значения. Она бросила в его сердце самый тяжелый камень, женщина, которую он считал своим спасением! «Живой или мертвой!» До той проклятой минуты Андрею и в голову не приходило, что Ника может умереть. А после этих слов страшное сомнение плесенью расползалось в душе, и когда ему сообщили, что Нику нашли, он испытал облегчение, а не ужас. Оказалось, что неизвестность может быть чудовищней самой страшной новости. Он ненавидел себя за это облегчение, за то, что его не оказалось рядом с дочерью – хотя ну как бы он мог? – за то, что Лида осталась с горем один на один, а он не знал, как подступиться, как помочь…
В кустах зашуршало. Из зарослей высунулась большущая лохматая собачья башка. Батыр, пес из «цыганского дома», внимательно посмотрел на Андрея невыразительными медвежьими глазками, засопел, высунул язык, с которого потекла струйка слюны, и исчез. Через минуту кусты снова затрещали, и пес вернулся не один. На крохотную полянку вышел Холик, один из таджиков.
– Сало`м, Андрей, – поздоровался он. – Зачем пьешь на такой жара? Зачем один? Пойдем в дом, плов у нас. Большой казан вчера делал.
Андрей поднял голову. Идти не хотелось, не хотелось вставать, шевелиться. Водка наконец возымела эффект, и темное, покрытое ранними морщинами лицо Холика расплывалось перед глазами.
– Нет, – мотнул Андрей головой, отчего к горлу подкатила тошнота. – Не пойду.
– Пойдем, – настойчиво повторил Холик. – Нельзя тебе на солнце. Будет плохо.
– А пусть! – упрямо начал Андрей, собираясь сказать, что хуже быть не может, но продолжить не смог. Поляна закружилась в глазах бешеной каруселью, и он упал на траву, ничего уже не чувствуя.
