Эван приподнимает дневник.
– Читаем дальше?
– Да, только… у меня тут возник вопрос. – И возник он уже какое-то время назад, но я никак не могла составить предложение. Пытаюсь. – Они сейчас в заключении? – уточняю я.
Эван сводит брови.
– Да, прости, мне казалось, это очевидно. Они под домашним арестом в Царском Селе.
– Да, я знаю. Просто… – У него такие голубые глаза. – Просто все выглядит вполне неплохо, – быстро говорю я, надеясь не показаться бессердечной стервой. – То есть я знаю, что за ними следят, но они живут во дворце! Когда ты сказал про домашний арест, я представила, как они дерутся с крысами за крошку черствого хлеба, а не уроки с репетиторами, вышивку и карточные игры. Они вроде нервничают и скучают, но… они счастливы.
Конечно, я рада, что моя прабабушка не страдала, но представляла я совсем другую историю. Эван на секунду задумывается.
– Что ж, «чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость»… Это Толстой.
Честное слово, не человек, а календарик с цитатой на каждый день, как в комнате ожидания перед папиным кабинетом. Он поворачивается в кресле и опускает на пол выцветшие «конверсы». Когда наклоняется вперед, опуская руки на колени, наши взгляды встречаются.
– Может, пока все неплохо, но не забывай, что их ждет.
Слова повисают в воздухе, как лезвие гильотины, напоминая мне, что, несмотря на все чаепития и представления, мы читаем трагедию. Даже если Анастасия выжила, члены ее семьи – Татьяна, Ольга, Мария, Алексей, Николай, Александра – были убиты и пролежали шестьдесят лет в безымянной могиле.
– Ты прав, – тихо говорю я.
Эван бросает на меня притворно-серьезный взгляд.
– Что ж, от лица всего семейства Романовых я принимаю твои извинения.
Он откашливается и продолжает читать.
19.4.1917
Мистер Гиббс говорит, что вчера на улицах был парад – Первое мая, в других странах День труда. «Но для чего, для кого этот парад?» – спросила я его. Он ответил, что для марксистов.
Они пели песни и несли плакаты, призывая пролетариат к восстанию. Восстанию против нас.
Маме с папой больше нельзя разговаривать во время трапез, только в присутствии офицера. С нами обращаются как с заключенными. Пожалуй, мы и есть заключенные.
Храни тебя Бог, А.
23.4.1917
Днем французский с месье Жильяром. Погода заметно улучшилась. Последние два дня солнечно, но вдалеке буря – пахло дождем. Мама боится, это дурной знак.
Твоя А.
8.5.1917
Только подумать – в этот день год назад мы готовились к поездке на шхеры. Если бы мы знали, что нас ждет, может, то время казалось бы еще слаще? Вряд ли.
Небо синее, как колокольчик. Работали в саду. Потом плавали в холодном пруду – почти как в Финляндии! Буду так себе говорить.
Теперь идем в церковь.
Твоя верная Анастасия
23.5.1917
Прогулялись с мамой и Марией. Стражники накричали на нас – за то, что подошли слишком близко к ограде. Один из них назвал маму словом, повторять которое я не стану. Она сказала не говорить папе. Днем занимались. Вечерня, затем ужин и в кровать.
Твоя А.
25.5.1917
Сегодня работали в кухонном садике. Занимались с мистером Гиббсом и месье Жильяром. Все вместе пили чай в библиотеке. Вечером безик.
Твоя А.
26.5.1917
То же, что и вчера.
2 7.5.1917
То же.
1.6.1917
Когда нас снова пустят на улицу? Дожди, дожди, дожди. Я больше никогда не хочу играть в безик.
2.6.1917
Скука!
5.6.1917
Теперь мне шестнадцать лет.
Твоя Анастасия.
Ее день рождения. От этой записи особенно грустно.
8.6.1917
Утром гуляли в парке с папой и О. Остановились у пруда, чтобы посмотреть на папину работу, – он очищает его от веток, которые попали туда во время бури на прошлой неделе. Люди за забором нас увидели, там быстро собралась толпа.
– Вот они! – закричала толпа.
Они хотели рассмотреть нас поближе, будто зверей в зоопарке.
Одна женщина, старая и грязная, в крысином коричневом платке, прижала рыхлое лицо к ограде.
– Убийцы! – закричала она.
У меня кровь закипела.
– Не обращайте на них внимания, – сказал папа, но это было сложно.
– Вы врете! – крикнула я и высунула язык.
Женщина снова прижала лицо к ограде и плюнула. Слюна дрожала в воздухе.
Я почувствовала такой гнев, что не совладала с собой и побежала к забору, но Ольга меня сдержала.
– Настя! – прошипела она. – Не лезь.
Женщина трясла кулаком, продолжая плеваться проклятиями. У меня выступили слезы. Люди начали кричать:
– На виселицу!
– Мы уходим, – сказал папа.
Удивительно, что их нападки его не задевают. Он просто склонил голову и повернулся к дворцу, сложив руки за спиной.
– Как ты можешь? – спросила я у Ольги чуть позже. – Как ты можешь выслушивать эти гадости, что они говорят о папе, о нас?
Она ответила серьезно:
– Настя, ты слишком долго оставалась ребенком. Ты должна стать княжной.
– Но я не княжна, – сказала я, – во всяком случае теперь.
– Поэтому сейчас так важно, чтобы ты ею стала, – ответила она.
– Но что, если я не чувствую себя княжной?
Ольга развернулась.
– Думаешь, кто-то из нас так себя чувствует? – В ее голосе было больше горечи, чем в старом чае. – Притворяйся.
Твоя А.
– Все нормально? – спрашивает Эван.
Вдруг я понимаю, что прослушала последние несколько страниц. Слова Ольги эхом раздавались у меня в голове: «Притворяйся».
– М-м?
– У тебя… лицо, – говорит он.
– У меня лицо?
