Она-то понимает, как это опасно. И я считаю, что мы можем друг другу доверять. Господи, как же приятно наконец почувствовать облегчение. Впервые за долгое время я свободна.
– Она рассказала, – шепчу я.
Эван кивает. Я повторяю, громче:
– Она кому-то рассказала!
Ветер поднимается. Внезапно, будто разделяя мое возбуждение, налетает порыв ветра и шевелит листья у нас над головами, поднимает мне волосы, они бьют меня по лицу, тонкие страницы дневника на коленях Эвана тоже колышутся. Это кажется мне знаком, поэтому я не могу не рассмеяться и еще больше удивляюсь, когда из дневника вдруг вылетает желтоватая бумажка.
Мы с Эваном забавным образом одновременно устремляемся за бумажкой, но она почему-то ускользает и попросту опускается на землю. Мы озадаченно смотрим друг на друга; Эван наклоняется и берет бумажку. Она тонкая и деликатная, как крыло бабочки, Эван осторожно держит ее двумя пальцами.
– Газетная статья, – говорит он, щурясь над мелким шрифтом. – На немецком.
– Только не говори, что и немецкий тоже знаешь, – усмехаюсь я.
– Еще французский, испанский и немного шведский, хотя его не очень хорошо.
У меня отвисает челюсть. Эван пожимает плечами.
– Можно сказать, я полиглот.
– Так, ну и что же тут написано, господин полиглот?
Он снова щурится.
– «Милая, у тебя чудесный цвет… лица». Прости, немецкий я знаю хуже русского.
Он показывает мне черно-белую рекламу крема для лица от Nivea и широко улыбается. Я в шутку шлепаю его по плечу.
– Ладно, ладно. – Он переворачивает листок и читает, что написано на обороте рекламы. Одна бровь театрально приподнимается.
– Ну что там? – вопрошаю я. Нечестно, что он все узнаёт раньше меня.
Сбивчиво Эван зачитывает заголовок:
– «Девушка утверждает о родстве с царской семьей».
У меня перехватывает дыхание.
– Это она! – пищу я. – Эта статья про нее. Она рассказала не только новой Анне.
Вскакиваю со скамейки и порывисто тянусь за статьей, но Эван со смехом поднимает ее так, чтобы я не могла дотянуться; мы едва ли не деремся за нее.
– Да ты даже не знаешь немецкого! – протестует он, отбиваясь от меня.
Когда до меня доходит, что я держу его бицепс, – тут же отпускаю.
– ЧИТАЙ! – приказываю я.
Согласно статье, ночью 27 февраля 1920 года девушку вытащили из городского канала после очевидной попытки покончить с собой; ее отвезли в психиатрическое отделение Елизаветинской больницы. Девушка пострадала от гипотермии, вывихнула запястье и сказала спасителям, что они допустили страшную ошибку: надо было оставить ее умирать. Однако в газеты история попала потому, что девушка назвалась одной из великих княжон Романовых.
Нависаю, затаив дыхание, над плечом Эвана, зачитывающего последнюю строчку:
– «Которая именно – она не говорит».
Все предвкушение, которое я испытывала несколько секунд назад, разбилось о реальность: если в этой статье речь идет о моей двоюродной прабабушке, она пыталась покончить с собой.
«я мечтаю исчезнуть».
Гудит кладбищенская тишина.
– Это была она?
Я уже не хочу, чтобы это была она.
Эван еще раз пробегается глазами по статье, взъерошивая себе волосы.
– Не будем принимать поспешных решений. Имени девушки тут нет. Десятки пытались выдать себя за Романовых.
У меня появляется идея. Хватаю дневник.
– Она прыгнула двадцать шестого, – говорю я, пролистывая до конца, пытаясь найти ближайшие даты. И нахожу. – Читай, – снова говорю я.
26 февраля, 1920
Герр Шульц болен. Я узнала, потому что мое утро началось с чистки его ночного горшка.
Днем фрау отправила меня на рынок за покупками на неделю. Была у овощного прилавка, когда вдруг раздался громкий звук, будто выстрел. Я повалилась на землю. Это просто поддон упал, но я оцепенела, потом затряслась как осиновый лист. Какая-то женщина опустилась мне помочь, но я едва ли ее слышала, так громко звенело у меня в ушах. Когда же это кончится?
27 февраля, 1920
Сегодня в Веддинге развязалась драка. Шульцы обсуждали за завтраком.
Это на нее не похоже, но фрау отпустила меня на остаток дня. Днем гуляла в Тиргартене. Снег напомнил мне о доме.
Волнуюсь за Анну.
28 февраля, 1920
Увидела в метро газету. Появилась новая политическая партия, или старая сменила название. Один из ее лидеров произнес речь в пивной в Мюнхене. Я политику не переношу, но люди беспокоятся. Вижу это по фрау и герру Шульцам.
– Гитлер, – говорит Эван. – Это она о Гитлере.
– Черт, – говорю я.
Конечно, я помнила, в какое время это все происходит, но только сейчас осознаю, что скоро ждет не только Анну, но вообще всех. Не только ее мир совсем перевернется.
– Видишь? – спрашиваю я. – Хронология не ломается. Если бы это Анна прыгнула, двадцать восьмого записи бы не было. Да и всего дневника после, может быть… Это не наша Анна, – говорю я, переполненная облегчением.
– Это не наша Анна, – соглашается Эван. – Но в том-то и дело – это не наша Анна. У нас снова нет улик, кроме дневников. И зачем ей хранить эту вырезку из газеты?
– Если бы кто-то оказался в психбольнице, утверждая, что он – это ты, тебе не было бы любопытно?
– Было бы.
– Не хотелось бы это изучить?
29 февраля, 1920
Газета из метро. Принесла ее домой показать Йоханне, она старается следить за новостями со всей страны.
Волнуюсь за Анну. Не видели ее уже три дня, кровать так и не застелена. Йоханна говорит, не надо беспокоиться, она просто нашла ухажера, но я боюсь, что тот злодей Волков ее нашел.
Первое, что я решила сделать, – проверить газету, которая со вчерашнего дня лежит у меня посреди стола, но на глаза мне тут же попалось это: «Девушка утверждает о родстве с царской семьей». Заголовок маленькой заметки на третьей странице.
Появилась девушка, которая может быть моей сестрой! Неужели правда?! Все эти месяцы, что я рыдала и стискивала зубы, страдая, что спасли только меня, но неужели нет? Вернер взял с меня слово хранить молчание – может, он сам что-то скрывает, не дает нам встречаться ради нашей же безопасности? Завтра выясню. Пойду в Елизаветинскую больницу и потребую встречи. Точно!
Твоя А.
