Когда Эван читал статью, мне не пришло это в голову, но ведь девушка сказала, что она – одна из княжон Романовых, а не именно Анастасия. Возможно ли, что выжил кто-то еще? Но другое тело, которого недоставало, должно было принадлежать Алексею…
В дневнике осталось две страницы, две страницы узких и тесных строк.
1 марта, 1920
Дорогой дневник, судьба не перестает меня удивлять.
Утром я пришла в психиатрическое отделение Елизаветинской больницы, чтобы взглянуть на несчастную, которую вытащили из канала. Встретившая меня медсестра сразу отнеслась ко мне скептически.
– Вам нужно Ее Королевское Высочество?
«Императорское», но поправлять ее я не стала. Я объяснила, что, возможно, девушка – моя двоюродная сестра, у нее уже бывали приступы истерии.
– Какие у нее волосы?
– Каштановые, – ответила я. У Ольги волосы светлее, она скорее русая, но каштановый должен подойти всем.
– А глаза?
– Голубые, – ответила я, хотя глаза Татьяны почти серые, как небо перед бурей.
Женщина быстро кому-то позвонила, прикрывая трубку рукой, затем резко что-то бросила своей коллеге.
– В семье не без урода, – сказала женщина, провожая меня через тяжелую металлическую дверь.
Мы спустились сначала в один коридор, затем в другой. Из-за закрытых дверей раздавались стоны и визги.
– Где ее палата? – спросила я.
Мне ответили: в подвале. Мы отправились вниз по организму больницы, и на каждом уровне крики становились все громче, мое беспокойство росло. К горлу подступала тошнота. Я впивалась ногтями в ладони. Неужели кто-то из моих сестер оказался в этом аду… Я старалась держать себя в руках.
Наконец, когда я уже была готова развернуться и сбежать, медсестра остановилась у одной из дверей.
– Удачи, – сказала медсестра. – Она перестала разговаривать.
Я вошла, и мое сердце екнуло.
Анна.
Она округлила глаза, но в них читалось смирение, будто она ожидала, что я приду, – ждала этого, хотела, чтобы ее поймали, уличили во лжи. У меня застрял ком в горле. Рот Анны был слегка приоткрыт. Ее напичкали таблетками.
Кожаные ремни прижимали ее узкие запястья к металлической койке.
– Это обязательно? – спросила я, не сводя с нее глаз.
– Чтобы не покончила с собой. Для ее же безопасности, – ответила сестра.
Я кивнула.
– Это твоя кузина? – нетерпеливо спросила женщина. – Она будто тебя узнала.
– Nein, – ответила я. – Я ее не знаю. – По щеке пациентки скатилась слеза. – Но на княжну она похожа.
Дверь за нами закрылась. Анна не сказала ни слова.
Пишу это в розовом саду Тиргартена, где я раскрыла свою тайну этой несчастной. Сейчас тут цветов нет, но зато никто меня не беспокоит. Я снова осталась одна. Может, я пришла сюда ковырять собственную рану, но я должна собраться с мыслями, а ты, дорогой, мой лучший слушатель.
Что сказать об этой сломленной девушке, которая была мне подругой? Чему можно верить в ее истории? Был ли этот Волков? Правда ли она сирота? Осмелюсь сказать – и я искренне в это верю, – что, какую бы паутину лжи она ни плела, ее боль настоящая. В этом я не сомневаюсь. В этом я узнаю себя. Простить ее трудно. Она воровка и обманщица. Но она боролась за свою жизнь. Поэтому я ее прощаю и надеюсь, что ты тоже ее простишь.
Твоя А.
На этом дневник заканчивается. Неспешно бредем через кладбище к моей машине, как вдруг Эван останавливается.
– я кое-что вспомнил, – говорит он.
– я думала, ты и так все помнишь.
– Почти все… – Эван поворачивается ко мне. – Самой известной самозванкой была Анна Андерсон. Когда она умерла, ДНК-тест показал, что на самом деле она была полькой – фабричной работницей по имени Франциска Шанцковская, однако многие ей верили. Ученые, родственники Романовых, биографы.
– Странно, – говорю я. – Третья Анна?
– Возможно… но я помню, что ее нашли в одном из берлинских каналов.
Округляю глаза.
– То есть Анна Ростова могла быть Анной Андерсон? Неужели Анастасия познакомилась с самой знаменитой самозванкой?
Эван пожимает плечами.
– Может быть. Она выдавала себя за осиротевшую русскую аристократку, потом встретила Анастасию, поняла, что обнаружила клондайк, и решила повысить градус.
Я хмыкаю. Если в этой истории будет еще один сюжетный поворот, мой мозг взорвется. Когда мы доходим до машины, я поворачиваюсь к Эвану.
– Как думаешь, почему она это сделала?
– Андерсон?
– Ну, не только она, наверно. Эти самозванки, кто они были – мошенницы, любительницы острых ощущений, сумасшедшие, травмированные?
Эван вздыхает и прислоняется к водительской двери, убирая руки в карманы джинсов.
– Все вышеперечисленное?
– Ты бы ее простил? – спрашиваю я. – Как Анастасия.
Он морщится, а я замечаю, что у него розовые губы, будто он только что съел фруктовый лед. Изгиб верхней губы углубляется в «V» посерединке.
– Вряд ли, – говорит он. – Не понимаю, как можно врать.
– Как можно врать?
– Да. И зачем.
– Хочешь сказать, ты ни разу в жизни не врал?
Он откидывает голову назад, размышляя.
– Нет, – уверенно говорит он.
– Даже о чем-то мелком?
Он качает головой.
– По-моему, ты врешь сейчас.
Он пожимает плечами.
– Можно сказать, что я верю в правду.
Телефон уведомляет о новом сообщении от Райана – он спрашивает, в силе ли план пойти в кино через десять минут. Говорю Эвану, что продолжим завтра. Он мрачнеет.
– Я завтра не могу, – говорит он. – Я теперь работаю.
Бью себя ладонью по лбу.
– Черт! Эван, деньги. Прости меня.
Когда он не попросил оплаты, я совсем забыла, что мы о ней договорились, – или, может, я надеялась, что он продолжил работу по другим причинам. Но теперь, когда он нашел другую работу, я почувствовала себя виноватой и разочарованной оттого, что завтра мы не увидимся.
Пытаюсь в уме посчитать, сколько я ему должна: сорок пять долларов за дневник, а мы прочли как минимум двадцать. Двадцать дневников – панически осознаю, что мы прошли почти половину сундука… и что я должна Эвану девятьсот долларов. А у меня всего четыреста.
