– Но, – продолжает Соня, поднимаясь из-за стола с тарелкой и направляясь к раковине, – некоторым пришлось оставить все это в прошлом.
Она потирает ладони, будто очищая их от грязи прошлого.
В воздухе повисает напряжение, и мне становится не по себе от того, что это я его спровоцировала. Я думала, Эван учит русский, потому что его семья оттуда родом, но Соня будто бы не против отстраниться от покинутой страны.
В соседней комнате звонит телефон, рингтон громкий и веселый; Эван вскакивает, чтобы взять трубку.
– Прошу прощения, – говорит Соня, когда Эван выходит. – Испортила чудесную встречу лекцией по истории. Я вообще стараюсь смотреть в будущее. – Она садится обратно.
С уходом Эвана мне хочется задать еще больше вопросов – о его отце, о его матери, но это не соответствует философии «смотреть в будущее». Надо сделать это тактично.
– Эван тоже не очень любит говорить о прошлом… – говорю я. – По крайней мере, о своем. О мировой истории он всегда рад прочесть лекцию.
Соня грустно улыбается.
– Мама. Он тебе рассказал.
– Немного.
Она глубоко вздыхает.
– Не знаю, что с ним делать. Он не понимает, что она была больна.
– Больна? – Об этом он не говорил.
– Алкоголизм, – говорит Соня, и кусочки пазла постепенно начинают складываться. – После смерти Марка я стала находить дома бутылки – заначки. Водка. Можешь оценить иронию.
Эван всегда говорит, как важны все факты. Как он мог обойти такой факт стороной?
Соня шаркает, выходя из кухни, но почти сразу возвращается с фотографией в руках. Фото в старой серебряной рамке: Эван с мамой в машинке детского аттракциона. Женщина смеется, откинув голову назад, руки – длинные и изящные, как у Эвана, – подняты в воздух, а маленький Эван крепко держится за поручень и смотрит прямо в камеру, сжимая зубы. Интересно, кто сделал фотографию; возможно, его отец.
– Это Стейси, – говорит Соня. – Точнее, Стася, – добавляет она. – Изменила имя в старшей школе. Она всегда знала, как меня разозлить. Была в восторге от всего, что наша семья так хотела навсегда забыть. – Соня усмехается.
Значит, интерес к русской культуре Эван перенял от матери.
– Думаю, на нее повлиял наш образ жизни. Переезжали с места на место шесть раз, когда ей еще не было десяти. А когда ей исполнилось тринадцать, я рассказала ей правду. Она несколько дней со мной не говорила. Она была моим чудом, – продолжает Соня. – Мы с мужем сомневались, что можем иметь детей, поэтому беременность стала настоящим сюрпризом. Мне было сорок два. Она родила Эвана в двадцать один. Еще такая молодая… – Она задумчиво замолкает.
Мы смотрим на фотографию, на малыша, держащегося изо всех сил.
– В каком-то смысле, – медленно говорит Соня, – она, наверно, думала, что без нее ему будет лучше.
– Извините, – говорит Эван, врываясь в комнату.
Соня незаметно кладет фото на стол и прикрывает его рукой.
– Это был Стюарт. У него в час ролевка. Я подумал, может, ты…
Эван все-таки замечает фотографию и замолкает. Его лицо тут же мрачнеет, как тогда, на кладбище. Он злится.
– Ролевка? – непринужденно спрашиваю я.
Он сжимает челюсть.
– Ролевая игра живого действия… Но ты, наверно, сегодня занята.
Кроме чтения дневников с ним, у меня не было планов. Мы едва начали, но по тону Эвана я понимаю, что он хочет, чтобы я ушла. Вопросы о его матери стали последней каплей.
– Да, – вру я. – Есть еще пара дел на сегодня.
Когда я говорю, что должна забрать вещи из комнаты Эвана, Соня в надежде приподнимает брови. Если бы она только знала, чем мы на самом деле там занимались.
– Обязательно приходи еще, – говорит она, провожая меня с вещами до двери. – На ужин. Когда угодно.
Я обещаю прийти. Эван мрачно стоит у Сони за спиной.
– Дам вам попрощаться. – Она стреляет в Эвана глазами, оставляя нас наедине.
Он держит руку на двери, будто ему не терпится наконец захлопнуть ее за мной. Я пришла возместить ущерб, который нанесла нашей дружбе, но сделала только хуже.
– Эван, прости меня… за вчерашнее и за…
Он меня перебивает:
– я тебе не очередная загадка, Джесс.
– Что? Конечно, я знаю. Я просто спросила Соню о вашей семье… И она принесла фотографию.
– Мне все равно, что люди обо мне думают. Это касается и какого-то богатого придурка в обувном, и тебя.
С тем же успехом он мог дать мне пощечину.
– Серьезно, я все понимаю, – продолжает он. – Он – футбол, я – пианино. Я не вписываюсь в твою идеальную жизнь. Поэтому ты соврала своему парню обо мне, поэтому ты тогда соврала отцу.
– Мою «идеальную жизнь»? – фыркаю я. Едва ли! Я всегда уничтожала все похожее на нее. – Нет, я не поэтому не объяснила отцу, кто ты… и я не врала. Это и правда проект по истории, я пишу работу…
– Стоп, так тебе это нужно для школы?
– Нет! – Почему он так все выкручивает?
– Теперь-то объяснишь?
– я пишу о Романовых… просто для дополнительной оценки, но это все – не ради учебы.
– А ради чего? – спрашивает он. – Что это, какой-то особый проект для Гарварда? Не сомневаюсь, комиссия придет в восторг.
Делаю шаг назад.
– При чем здесь Гарвард?
– Мне надо готовиться к ролевке.
Он захлопывает дверь у меня перед носом.
…Я припарковалась неподалеку от кладбища. Склонившись над рулем, наконец даю волю слезам; они капают мне на колени, пока я набираю Кэти. Снаружи идет дождь, аккомпанируя моим слезам. Кэти не берет трубку – автоответчик. Отключила телефон. Или игнорирует меня.
Я плачу, потому что бросила Райана. Плачу, потому что скучаю по Кэти. Плачу, потому что знаю ответ на вопрос Эвана. Точнее, часть ответа: я это делаю, потому что мне нравится Эван Герман.
Дома меня встречает странный запах. Машин родителей в гараже нет, из чего я делаю вывод, что могу спокойно топать наверх и вариться там в собственных страданиях, как вдруг понимаю, что это за запах. Травка.
Дождь прекратился, задняя дверь открыта.
– Гриффин!
Я выбегаю на крыльцо, готовясь отчитать брата, но, к своему изумлению, обнаруживаю там отца. Он замечает меня и округляет глаза. И тут же тушит косяк о влажные перила.
– Папа?
Он отмахивается от легкого дыма вокруг.
– Привет, Джесс, – смущенно говорит он. – Прости, это не то… Ладно, это именно то, но ты не должна…
