– Живы и вместе? – закричала я, разрываясь от боли. – Да, они «вместе» – в общей могиле в лесу у Екатеринбурга. И я должна быть с ними!
Я раскачивалась вперед-назад, а Ашбурн пытался меня успокоить.
– Ее надежды столько раз были разрушены, Анастасия.
– Ее надежды? – Я повернулась к нему лицом. – А как же мои надежды, старый дурак?! Как же моя боль? Боль размером с гору, которая давит меня, убивает, пока я сижу здесь в заточении со старым идиотом, который ковыряет мои раны для собственного удовольствия?
Он вздрогнул. На этом я не остановилась. Теперь мне так стыдно за все, что я сказала другу. Наконец, когда я успокоилась и, тихо всхлипывая, опустилась у камина в его кабинете, Ашбурн заговорил.
– Я ничего не могу сделать, чтобы снять с тебя это бремя, дорогая, я не могу убрать обрушившуюся на тебя боль, не могу исправить несправедливость твоей жизни. Но я могу попробовать подарить тебе новую жизнь.
Я подняла на него глаза.
– О чем вы?
– Так, – говорит Эван и закрывает дневник, несмотря на мои протесты. – Знаю, начинается самое интересное, но через двадцать минут вернется Стюарт, а потом мне надо в лабораторию…
Завтра у него рабочий день, а у нас с Кэти – долго откладываемая ночевка, поэтому мы с Эваном не увидимся до пятницы.
Я кладу дневник на стол…
– Ты рано.
– Ты тоже, – говорю я, протягивая руку к холодильнику.
Мама сидит за кухонным островком с ноутбуком, ее телефон лежит рядом и мигает.
– Уже пять вечера, – говорит она, метнув взгляд на диетическую колу, которую я достала из холодильника. – Тебе с кофеином будет… Не важно, – заканчивает она, заметив мой взгляд.
Последние три дня, после семейной встречи, мы ходим друг перед другом на цыпочках. Я знаю, что мои слова ее задели, и часть меня хочет попросить прощения, но я все-таки рада, что наконец высказалась.
– Слушай, тебе, наверно, нужны новые бутсы. Хочешь поехать за ними завтра? А потом поесть в «Люкас»? – предлагает она непринужденным тоном.
– Думаю, я брошу футбол в этом году. Хочу записаться на пианино.
Она поджимает губы.
– Ты занималась им шесть лет, Джесс. Если бросишь сейчас, будет выглядеть, будто…
– Будто я бросаю заниматься тем, что мне не нравится? Меня не волнует, как это выглядит.
– Хорошо, – вздыхает она. – Хорошо. Посмотрим, куда можно записаться на пианино.
Узел у меня в животе потихоньку развязывается. Мама о чем-то думает, решает, говорить или нет.
– Что? – спрашиваю я.
– Я сегодня встретилась с Лизой, – осторожно говорит она.
– А.
Мама Райана. Интересно, что он ей рассказал. Вряд ли, что изменял мне.
– Знаешь, может, это и к лучшему. Вы ставите все на паузу, чтобы вырасти, развиться как личности. Мы с твоим отцом познакомились в девятнадцать…
Она не договаривает.
– Иногда лучше сначала познакомиться с собой, – продолжает она. – К тому же поддерживать отношения на расстоянии сложно. Вряд ли он поедет учиться в Гарвард.
Все, пора снять пластырь.
– Мам, я не хочу подавать документы в Гарвард.
– Ты боишься не пройти? Джесс, если ты будешь поддерживать средний балл… да и со всей внеклассной деятельностью и творчеством… – Она принимается собирать бумаги в сумку через плечо. – К тому же ты не на пустое место едешь – папа ведь оттуда выпустился, это всегда плюс.
– Нет, – говорю я. – Это здесь ни при чем. Мне нужно пространство, мама. В Стэнфорде и Калифорнийском университете Лос-Анджелеса отличные программы литературного мастерства.
– В Гарварде тоже, – напоминает она.
Я начинаю закипать.
– Ладно, – говорит она. – ладно. Это хорошие университеты.
– А если бы были плохие?
Она останавливает сборы и вздыхает, будто подловив себя на чем-то. Она улыбается:
– Тогда я бы сказала, что надо учиться там, где ты хочешь.
– Спасибо, – говорю я.
Она обходит кухонный остров и встает передо мной.
– Я просто тебя не понимаю, Джесс.
– Я знаю, – говорю я. – И я сама в этом виновата.
– Эй. – Она берет меня за плечи. Не приглаживает волосы, не заправляет вылезшую этикетку. Не осматривает мои ногти, не спрашивает, что я запланировала на сегодня, или на завтра, или на всю жизнь. Она говорит: – Я люблю тебя. Я люблю тебя.
Я прикусываю губу и зарываюсь ей в плечо. Она пахнет как я, этим шампунем, который она покупает нам, сколько я себя помню.
– Мы стараемся, Джесс, – говорит она, крепко меня обнимая.
От моих слез у нее на кофте остается мокрое пятнышко.
– Я знаю, – говорю я. – Мы все стараемся.
24
31 августа, 2007
Стюарту надо писать работу, поэтому мы с Эваном договариваемся почитать дневники у меня. Осталось соединить последние точки между Лондоном и жизнью Анны в Нью-Йорке.
Возможно, нас на это толкает ностальгия, но мы проходим тот же маршрут, что и в первый день, когда Эван ко мне пришел, когда мы читали о тихой жизни Анны в Царском Селе под домашним арестом. Эван сидит на крутящемся стуле у меня за столом. Я прислоняюсь к кровати на полу. Дверь – по наставлению папы – остается открытой.
Сначала Анна отказывается от идеи Ашбурна податься в Нью-Йорк, но проходят недели, месяцы, и в конце концов друг ей сообщает: Анна может оставаться в Криспин-Корте сколько пожелает, но в связи с ее «деликатной ситуацией» надо рассмотреть некоторые «моменты», которые он раньше избегал.
По словам Ашбурна, высшая прослойка британского общества все больше склонялась к тому, что король Георг неким неопределенным, но очевидным образом был виновен в смерти своего кузена, императора Николая II. Отказав родственнику в убежище, король обрек его на гибель.
Романовых последний раз видели живыми три года назад. люди начали перешептываться о судьбе императрицы, их юных дочерей, маленького сына. Если бы Анна – Анастасия – огласила, в каком кошмаре Романовы провели последние дни и часы, корона столкнулась бы с волной возмущений. Может ли быть так, что король, дабы этого избежать, отправит великую княжну обратно, чтобы заткнуть ей рот? Это было бы чересчур, но тем не менее возможно.
У Ашбурна был и другой довод, деликатный в другом смысле. Если не считать малочисленных поездок в центр Лондона за книгами и по разным делам, жизнь Анны в Англии протекала внутри стен Криспин-Корта. Четырнадцатого марта 1921 года она написала:
