Но я все думаю об ужине.
– Кажется, Соне понравился день рождения, – говорю я.
– Да, согласен. – Он поворачивает лицо к моей шее, я чувствую его дыхание.
– А что ты думаешь о ее желании? – осторожно спрашиваю я.
– В смысле?
– Разве тебе не интересно поговорить с мамой?
Он резко садится, и мне тоже приходится сесть.
– Интересно? – переспрашивает он. – Нет. Она бросила меня, Джесс. Ушла безо всяких объяснений.
В его голосе столько боли, что мне хочется остановиться, не давить на синяк, и без того почти черный, но у него внутри дыра, дыра в форме матери, и я хочу помочь ему ее заполнить. Я знаю, что она тяжело его ранила, но я также знаю, что она его любит. Как его можно не любить? Такого странного, честного, доброго парня.
– Она была алкоголичкой. А тебе было семь. Думаешь, ты бы понял, если бы она попыталась тогда объяснить?
Я пытаюсь говорить нежно, но Эван моментально меня одергивает:
– Достоевский говорил: «лучше быть несчастным, но знать, чем счастливым и жить в дураках». Вынужден с ним согласиться.
– я просто думаю… – Не знаю, почему мне так хочется продолжить разговор. – Может, она смотрела на это по-другому.
Эван фыркает.
– То есть, может, у нее есть своя версия событий. У тебя в голове есть версия событий, по которой мама бросила тебя, потому что не любила, но вдруг это было совсем не так? Может, она решила, что оставить тебя с Соней – это лучшее, что она может сделать? Ты не говорил с ней много лет.
Его голос напряжен.
– Не без причины.
Вспоминаю надежду Сони в ресторане, почти моментально угасшую, и ее печальное смирение. Она не перестает верить в свою дочь, даже после всей боли, которую та ей причинила, которой – не сомневаюсь – было немало.
– Ты веришь в правду, ты сам говорил. Разве отказ услышать историю мамы – не способ уйти от правды?
Он встает с кровати.
– Джесс, я знаю, ты предпочитаешь жить в мире фантазий, но факты есть факты. Для большинства из нас. Мать бросила меня после смерти отца. Мне было семь лет.
Его руки сжаты в кулаки. Мне больно за него, но я тоже пытаюсь добраться до истины. К тому же я не хочу, чтобы он упустил возможность наладить связь с единственным оставшимся родителем.
Я, все еще на кровати, беру его за руку.
– Конечно, факты есть факты. Но, может… – Стараюсь осторожно подбирать слова. – Может, правда – это что-то другое, это… набор фактов в том порядке, в котором они ближе всего твоему сердцу?
Эван отпускает мою руку.
– Ты не понимаешь, о чем говоришь. Это опасно, так думают конспирологи и демагоги. Небо синее, Джесс. Один плюс один – это два. О таких вещах никто не спорит. Это истина.
– Но иногда небо окрашивается оранжевым, и, если взглянуть на моих родителей, можно сказать, что один плюс один – это ноль… Может, речь не идет об истине с большой буквы «И», но что, если это просто рассказ, история, которую мы себе рассказываем? – На секунду в памяти всплывает прабабушка на больничной койке, кашляющая, тяжело дышащая. – И рассказ мамы отличается от твоего.
Я снова протягиваю к нему руку, но он ее стряхивает. Никогда не видела его таким.
– То есть у каждого может быть своя конкретная правда? Знаешь, как это называется, Джесс? Привилегия.
«Привилегия»? Значит, вот в чем дело. Вот почему он не принял от меня деньги, почему он так отреагировал, когда я упомянула Гарвард, почему он думает, что мне стыдно знакомить его с семьей.
– Это безумие, – говорит Эван.
Во мне вспыхивает гнев.
– Так я привилегированная и безумная?
– Я не говорил, что ты такая.
– Конечно, я не такая, это только вся моя жизнь, – саркастически говорю я.
– И да, верить, что твоя прабабушка – Анастасия Романова, это безумие.
Встаю прямо перед ним.
– Это ты сказал мне, что она Анастасия, – напоминаю я, тыкая его пальцем в грудь.
– Может, я просто замечтался. Красивая девушка приносит такую загадку…
Игнорирую, что он назвал меня красивой.
– «Я тебе не очередная загадка». Кто это сказал?
– Джесс. – Он берет меня за плечи. – Ты правда веришь, что твоя двоюродная бабка была Анастасией Романовой, что она пережила расстрел и проделала путь из России через всю Европу, чтобы выйти замуж за твоего дядю и поселиться в Кине, штат Нью-Гэмпшир?
– А ты никогда в это не верил. – Теперь я стряхиваю его руки. – Не тебе решать, что было ее правдой.
– Зато я вижу, что реально, а что нет… «ложь, повторенная тысячу раз, становится правдой». Знаешь, кто это сказал? – Он выжидает секунду. – Геббельс.
Ядовито усмехаюсь.
– Эти твои цитаты. Знаешь, почему ты так их любишь, Эван? Потому что ты можешь вырывать их из контекста и лепить куда твоей душе угодно. Но цитата не раскрывает всей истории… Знаешь, ты – лицемер.
– Ты закончила? – спокойно спрашивает Эван.
У меня в груди буря эмоций.
– Да.
– Думаю, тебе лучше уйти.
26
1 мая, 2008
После этой ссоры мы с Эваном виделись дважды, первый раз – в октябре, когда мы успели остыть. Он был в «Брюбейкерс» – где же еще – за столиком в конце зала. Мы с Кэти зашли туда после школы, чтобы взять по тыквенному латте с пряностями. Наши взгляды встретились через стекло, и Кэти, заметив это, предложила взять смузи вместо кофе.
Второй раз был тяжелее. В январе, в «Линдис». Я пошла туда с Кэти и ее друзьями-театралами. Это был вторник. Я забыла, что у них по вторникам покер. Они сидели за своим обычным столиком в конце зала: Эван, Рассел, Стюарт и Амит. Я никуда не смотрела, кроме нашего столика. лишь раз я позволила себе бросить на них взгляд и на секунду понадеяться, что Эван только что отвернулся.
Я садилась написать ему раз двенадцать, а то и больше. Не эсэмэс или электронное письмо, а настоящее, на нелинованной бумаге кремового цвета, позаимствованной из маминого кабинета. Это плотная бумага с водяной маркой. Я хочу попросить прощения – мне было больно, но я не должна была лезть не в свое дело, – но каждый раз, когда сажусь за письмо, с острой болью вспоминаю, как Эван называет меня привилегированной и безумной. Конечно, лицемером была я, которая только недавно набралась храбрости не скрывать от близких, кто я на самом деле. Но это неправильные слова, а найти подходящие у меня не выходит.
В феврале родители разъехались. Папа перебрался в двухкомнатную квартиру с бассейном, где – он пообещал нам с Гриффином – мы все будем плавать, когда потеплеет. Расставание, мягко говоря, отстой – особенно тяжело его переносит брат, – но я понимаю, что к этому все шло уже давно, и видно, что родители теперь стали счастливее. Не могу сказать, что я тоже счастлива, но я привыкаю. Иногда я ночую у Кэти и засыпаю под «Заколдованную Эллу».
