– Район, в котором мы жили, не соответствовал нашему классу. В нем обитали в основном иммигранты. Матушка не хотела, чтобы я с ними общалась.
– Ты это всерьез? – спросила Голди.
– Матушка желала мне только хорошего. Ей не хотелось, чтобы я запятнала свою родословную, – горько усмехнулась я.
Голди медленно поставила чашку:
– Твою родословную? Я думала… папа сказал, что ты…
– Незаконнорожденная? Да, так и есть. Я не знала своего отца. И до сих пор не знаю. Им мог быть Уильям Вандербильт, насколько я могу судить.
– Ты серьезно? Нет, правда? Вандербильт?
Мне предстояло сделать еще одно трудное признание. Но раз я ждала откровенности от Голди, значит, должна была предложить ей взамен свою.
– Матушка говорила, что мой отец принадлежит к одному из старейших семейств в Нью-Йорке. И очень богат.
– Она лгала?
– Не знаю. Думаю… Ну, если честно, то я думаю, что матушка чересчур сильно ему доверяла. Она говорила, что в один прекрасный день у меня начнется жизнь, для которой я рождена. Она заключила с отцом что-то вроде сделки. Мне неизвестно, в чем она состояла. Но что бы ни пообещал отец матушке, он своего слова не сдержал. Опять же, насколько я знаю… Мы жили в пансионе. Мама бралась за любую сдельную работу. Я и сама работала – в магазине. Я постоянно приставала к матушке с расспросами. Но она уходила от ответов. Наотрез отказывалась рассказывать мне об отце или о своей жизни до моего рождения. Как, впрочем, и о своей семье тоже. После ее смерти я дала отцу последний шанс. Я поместила в газетах объявление о ее кончине. Пустая трата времени и денег! Он так и не появился. Даже письмеца короткого не прислал.
Голди смотрела на меня так, словно я рассказала ей какую-то сказочную, немыслимую историю:
– Я понятия ни о чем не имела. Хотя должна была догадаться по твоей одежде. Багаж не придет, верно? – Я потрясла головой. – Но у тебя такие хорошие манеры, и речь хорошо поставлена, и… – Кузина запнулась на полуслове, но через пару секунд добавила: – Похоже, твоя мама тоже была не в себе. Как моя. Похоже, она все нафантазировала.
Самое простое и легкое объяснение…
Но я снова помотала головой:
– Нет, я ничего такого в ней не замечала. Я считаю, что отец ее обманул. А она ему поверила. И умерла она с верой в него. Она никого больше так и не полюбила.
– Ты действительно не представляешь, кто мог быть твоим отцом? – спросила Голди.
– Нет. Я перебрала все варианты. Сколько журналов просмотрела! Сколько раз вглядывалась в фотографии на страницах, посвященных высшему обществу. Пыталась найти, у кого был мой нос или мои глаза. Порой мне казалось – вот, я его нашла! И тогда я мечтала всю ночь, засыпая только под утро. А когда пробуждалась, понимала, что сама себе морочила голову.
– Ну и ладно! Не нужен тебе никакой отец! Теперь у тебя есть мы, – вскочила на ноги Голди. – Вызываюсь быть твоим официальным проводником в новую жизнь с новыми друзьями. Мы тебя так займем, что у тебя не останется времени даже на воспоминания о Нью-Йорке. Поднимайся! Живее! Для начала мы покатаемся на коньках в «Павильоне». Ты когда-нибудь каталась на коньках? Это невероятно трудно. Зато безумно весело! Каток находится напротив мэрии. Это самое красивое здание в Сан-Франциско – его построила папина компания. А потом мы направимся в парк «Золотые ворота». У нас там намечено два ужина на этой неделе. А оперу ты любишь?
– Я… я не знаю.
– А я знаю – ты ее полюбишь! Пошли! Нам нужно поторопиться. Нам столько всего предстоит сделать! – Голди, улыбаясь, подошла ко мне, притянула со стула к себе и вовлекла в импровизированный танец. Она кружила меня по комнате до тех пор, пока моя голова не пошла кругом от радости.
Глава шестая
Голди сдержала слово. Она распахнула передо мной дверь в жизнь, которая была мне обещана и о которой я мечтала. Мы ходили на званые обеды и танцы, в театр и оперу – чаще, чем я сначала полагала возможным. По воскресеньям мы посещали церковь, а потом прогуливались по городу пешком. А после обеда ездили на карете за покупками в магазины. Мы катались на роликах, а еще Голди сводила меня на экскурсию по впечатляющему зданию мэрии – с величественными колоннами и куполом высотой более трехсот футов от основания до факела Свободы на вершине. Кузина так им гордилась, как будто сама его построила. Она и меня заставила гордиться этим достижением «Салливан Билдинг».
Именно к такому времяпрепровождению и готовила меня матушка. Именно такие – блестящие, сдобренные вином и шутками – разговоры и развлечения я себе раньше воображала. Они обычно затягивались до поздней ночи, когда я, вконец изнуренная, плюхалась в постель и засыпала мертвецким сном, чтобы на следующий день проснуться и опять пуститься в развлечения. Мой альбом и карандаши взывали ко мне с прикроватной тумбочки – нераскрываемые, игнорируемые. Но у меня не оставалось времени на рисование.
Две недели промчались как вихрь. А затем понеслись месяцы – один, второй, третий… Случались дни, когда я проводила дома лишь время, необходимое для сна. Дни, когда я вообще не виделась с дядей Джонни (не считая посещений церкви по воскресеньям) и когда единственной новостью о тете Флоренс были скупые слова Шин: «Все по-прежнему, мисс Мэй». О письме моей матушки речь не заходила. Голди лишь пожала плечами: «А это так важно? Ты сейчас с нами, там, где твое место».
И все-таки… Я раньше жаждала такой праздной жизни, но почему-то она оказалась до странности бессодержательной – красивой, но пустой. Я не хотела признаваться себе ни в том, что находила эту жизнь скучной, ни в том, что барахталась в ее мелководьях. Люди, в кругу которых я теперь вращалась, не думали ни о чем, кроме собственных развлечений. Они жили легко и беззаботно, в красоте и богатстве. Сколько всего они могли сделать, обладая такими деньгами! И лицезреть их бездеятельность было для меня большим разочарованием.
Постепенно я начала скучать по рисованию с пугающей силой. Я скучала по вещам, о которых и не думала, что буду вспоминать. В пансионе в Бруклине мы с матушкой каждый вечер встречались за ужином с другими постоялицами. И для меня это была едва ли не самая любимая пора дня. Потому что дешевизну и безвкусие еды с лихвой восполняла теплота подлинного товарищества – пускай всего лишь на час. Но всякий раз, когда я предлагала Голди вернуться домой и поужинать в семейном кругу, она, казалось, смущалась от одного словосочетания «семейный ужин»: «Фу, Мэй! Это так старомодно! Сейчас не принято ужинать дома. Это так… вульгарно».
Признаться честно, больше всего мне нравились колонки светской жизни в «Вестнике». И выслушивая в очередной раз наводящие тоску рассуждения о новом гнедом мерине, участнике третьего забега на ипподроме в Инглсайде, я – удивляясь самой себе – вспоминала, как освещал скачки Альфонс Бандерснитч (это, скорее всего, был псевдоним колумниста, обеспечивавший ему анонимность):
В среду за ужином в Литературном клубе обсуждалось «Что нужно женщинам?». Ответ, очевидно, знает мисс Люсиль Трейнор, с которой ранним вечером мисс Сара Пастор разорвала знакомство. Хотя еще на прошлой неделе эти две дамы вместе толкались у манежа в Инглсайде, визгливо выкрикивая клички своих фаворитов и размахивая купонами со ставками под стать самым настоящим простолюдинкам. Возможно, ставшая притчей во языцех дружба мисс Трейнор с жокеем Робертом Рудфордом исказила результаты тотализатора в ущерб мисс Пастор? В пятницу Трейноры отправляются в «давно запланированную» поездку на континент. И теперь, когда мисс Пастор лишила себя партнерши для скачек, остается только уповать на то, что она не пристрастится к азартным играм и не начнет наносить инкогнито визиты в притоны по примеру остальных сливок общества.
