Я все рисовала и рисовала. Уже даже потеряла счет времени, не слышала разговоров и ничего не замечала. А когда я закончила и мое видение померкло, я отступила от стены на несколько шагов – посмотреть, что получилось.
А получилось посмешище. Под стать вакханке в бальном зале Салливанов нарисованная мной комната выглядела непристойной в своей избыточной декоративной пышности. Гротескной и неестественной. От ужаса у меня сдавило грудь, я чуть не задохнулась. Отставив в сторону бокал, я схватилась за горло рукой, как будто этим могла облегчить себе дыхание. Хитрые и даже злобные взгляды золотых фигур, безудержное буйство красок, окна, смотревшие на расписанные стены… Вычурность без глубины, наслаждение без меры и повода, празднество без ограничений или цели. Все это вкупе производило впечатление замкнутой пустоты – тюрьмы, которую ни я, ни моя матушка никогда не видели в той жизни, к которой она меня готовила.
Почему я нарисовала этот кошмар?
Невзирая на громкий гам, раздававшийся вокруг, я ощущала себя одинокой и чужой – как на любом балу или званом обеде в Сан-Франциско. Словно у стены с мелками стоял мой призрак, а я сама каким-то непостижимым образом переместилась в нарисованную комнату и обратилась в одну из нимф, склонявшихся над источником – с улыбкой на лице и ужасом в глазах. Ужасом от понимания того, что обрекла себя на это притворство на всю оставшуюся жизнь. «Ну, и чем ты недовольна? У тебя есть все, о чем ты мечтала».
Я едва поборола желание все стереть. Молча вернулась за стол, и мне никто ничего не сказал – никто не заметил, как я села. «Никто не заметил бы и моего ухода из ресторана», – промелькнуло у меня в голове.
Гелетт и Блайт о чем-то спорили. Венц закончил рисовать и откупоривал очередную бутылку вина. Эдит сидела на полу у стены, вытянув ноги, а тюрбан на ее голове кренился набок. Один только Эллис повернулся ко мне, не проронив, однако, ни единого слова. Его лицо не выражало никаких эмоций, и я не поняла – восхитила ли его моя работа или она ему не понравилась. А окутанный облаком сигаретного дыма Данте Лароса не смотрел ни на мой рисунок, ни на меня. Он не сводил задумчивого взгляда с Эллиса.
Тот взял мою руку, сжал в своей и прошептал:
– Мне здесь надоело, а вам?
Я кивнула. Эллис потянул меня за собой. Его шаг был нетвердый. «Слишком много вина выпил, – подумала я. – Интересно, как долго мы тут находимся, как долго я рисовала?» У моей картины Эллис, вытянув руку, проследил пальцем одну из линий и пробормотал:
– Это прекрасно. Все, что вы делаете, прекрасно!
В его тоне просквозил непонятный мне оттенок. Может быть, тоска? Нет, что-то более глубокое, более пронзительное. Или более язвительное? Эллис не разглядел правды за моей картиной. Как же он не заметил того, что было очевидно мне? Эллис отступил назад, пошатнулся, потерял равновесие и, прежде чем я успела его удержать, припал к стене. Крупицы мела запачкали его костюм, а краски в центре моего рисунка смазались.
– Ох, что я наделал! – воскликнул в ужас Эллис.
– Все нормально. Для меня этот рисунок ничего не значил, – сказал я.
Это была неправда, но я обрадовалась, что Эллис его стер. Мне очень хотелось, чтобы ужасная комната исчезла.
Не думаю, что остальные заметили, как мы покинули ресторан и вышли в ночь. Ночь… как странно! Мне казалось, что прошло лишь несколько минут с того момента, как мы вошли в «Коппас». Я не знала, который был час, совершенно потеряла ориентацию во времени.
На улице меня поджидала коляска; Пити дремал. Эллис приложил руку к глазам и выдохнул. Я почувствовала, как он напрягся – словно готовился к чему-то. И обернулась, ожидая от него каких-нибудь слов или действий.
Но Эллис только опустил руку. Он хотел чего-то от меня. Я это понимала. Только не знала, чего именно. И в волнении ждала. А потом испытала разочарование. Потому что Эллис не сделал ничего. Лишь ласково провел по моему подбородку большим пальцем. И произнес:
– Уже поздно. Вам надо возвращаться домой.
– Да, – кивнула я.
Но то, как Эллис на меня посмотрел… То, как огляделся по сторонам, а потом снова вперил в меня взгляд – как будто желал меня покинуть и не мог… Или не нравился сам себе. А, может, испытывал неприязнь ко мне? Да! Это он испытывал ко мне неприязнь… Все это обескуражило меня и смутило.
Я ничего не понимала. Почему так резко изменилось его настроение? Я повела себя не так? Но эта нежная забота в его словах… Или не забота? А что? Сожаление? Стыд?
Эллис отстранился, освободив меня от их чар.
– Возвращайтесь домой, – ударил он по торцу кареты, испугав лошадей и пробудившегося Пити. И мне показалось, что Эллис сделал это намеренно. Но зачем, я не знала.
– Мисс Кимбл? – сжал вожжи Пити.
Эллис помог мне сесть в коляску:
– Скоро увидимся…
Выражение его лица меня озадачило. Или только улыбка? В темноте я не смогла разобрать. И не сознавала, как важно было это понять…
Луну, способную помочь, скрывал мглистый воздух с привкусом моря. Он был сырым и зябким. Часы на здании, мимо которого мы проехали, показывали одиннадцать. Когда мы свернули на подъездную аллею, я велела Пити ехать прямо к конюшне, совершенно не имея желания кого-либо беспокоить столь поздним приходом. Проскользнув из конюшни в заднюю дверь, я начала подниматься по каменным ступенькам к кухне. А когда прикоснулась к дверной ручке, меня вдруг пробрала дрожь. «Кожа покрылась мурашками», как сказала бы матушка. От холода или беспричинного страха?
Я открыла дверь и шагнула в тепло, которым еще пыхала печка. В темноте споткнулась о лоток с углями, и он заскрипел, царапая пол. Я затаила дыхание и услышала изумленный возглас, а за ним чью-то поступь. И через секунду из кладовки с лампой в руках вынырнула Шин. Она меня ждала! Сунув руку в карман, китаянка вытащила из него сложенный листок бумаги, а затем приложила к губам палец – предостерегая.
А в следующмиге мгновение раздался крик.
Глава пятнадцатая
Он донесся из фойе.
– Что это было? – метнулась я к кухонной двери.
Шин схватила меня за руку:
– Мисс, подождите…
Но я стряхнула ее руку и помчалась дальше.
Когда я добежала до лестницы, крик все еще отзывался эхом в купольном потолке. Луна отбрасывала тусклый свет на тетю, скрючившуюся без признаков жизни у нижней ступени. Я опустилась перед ней на колени. Голова тети неестественно свешивалась набок, бедро вывернулось. Но щеки еще были теплыми.
– Тетя Флоренс!
Что-то выпало из ее руки и, покатившись по полу, замерло у моей ноги. Я, не думая, схватила это и попыталась встряхнуть Флоренс:
– Тетя! Проснитесь, пожалуйста!
Но ее голова повисла еще сильнее, как будто вообще не держалась на шее.
