– Вы опоздали, няня Коста, – выговорила ей миссис Донаган.
– В туалете случилась драка. – При виде меня новенькая прищурилась: – Это кто?
– Мэй Кимбл. Деменция и убийство, – будничным тоном пояснила О’Рурк и доложила сестре-хозяйке: – Свободно восемь коек.
Миссис Донаган еще раз смерила Косту хмурым взглядом, но больше не стала пенять ее за опоздание. А подвела меня к кровати в одном из двух параллельных рядов. Эта кровать («Не моя, нет!!!») стояла у дальней стены, между двумя другими кроватями неподалеку от окна. И к «букету» всех прочих запахов примешивалась вонь от постоянной сырости.
– Вот ваше место, мисс Кимбл, – не без доброты в голосе сказала миссис Донаган и, собравшись уйти, развернулась. Но я вцепилась в нее:
– Вы не можете оставить меня здесь!
Все воззрились на меня. Женщина на полу снова сплюнула на ковер и принялась ковырять в зубах зубочисткой. От вони из ее рта у меня закружилась голова.
– Вы не знаете, кто я. Я… – «Какая же фамилия у моего отца?» – Мне здесь не место!
– Мы это уже слышали, голубушка. – Миссис Донаган осторожно высвободила свою кисть из моих рук.
– Пожалуйста! Отведите меня в любое другое место. Пожалуйста…
– Голубушка, мне совсем не хочется надевать на тебя смирительную рубашку. Будь умницей, веди себя хорошо, а то мы тебя свяжем!
Одна из нянечек засмеялась. А женщина на полу начала нараспев повторять:
– Свяжи ее, свяжи ее, свяжи ее…
К ней, хихикая, причмокивая и ухмыляясь, присоединились остальные. Я шагнула к кровати – неуверенная, напуганная, посреди ночного кошмара, от которого я все никак не пробуждалась. И миссис Донаган ушла.
Я присела на краешек кровати. Тонкий матрас осел подо мной, я принюхалась к нему и нестиранным простыням; от них веяло гнилостной сыростью, напрочь отбившей у меня желание исследовать свою новую постель дальше.
Женщина с распущенными, спутанными рыжими волосами подползла к решетке несуществующего камина, свернулась около нее калачиком и зарыдала так громко и надрывно, что все ее тело начало сотрясаться.
Плюющаяся и сквернословящая женщина – Милли – закричала:
– Что ты, сука, опять разревелась? Я вот тебе покажу!
Нянечки у двери невозмутимо продолжили играть в карты.
А я поняла, почему Милли заругалась на ту женщину – я тоже была готова это сделать. Мне хотелось закрыть глаза и вернуться на несколько часов, на несколько дней назад. Даже больше – мне хотелось вернуться в прошлое, где не было ни Голди, ни тетиных предостережений, ни странных слов и выводов Данте Ларосы, ни матушкиного письма. «Лучше бы я его не читала! Лучше бы все оставалось по-прежнему. Так, как было».
От зловонного запаха мои глаза заслезились. Я расстегнула пальто и полезла в кармашек юбки за носовым платком. Но вместо него пальцы нащупали пуговицу от дядиного жилета. Я достала ее и, катая между пальцев, задумалась: что же произошло на самом деле? Это был несчастный случай? Флоренс схватилась за дядю, а он пытался ее спасти? Или это что-то другое? Что-то другое… Я стиснула пуговицу так, что она оставила на пальцах отпечаток. В материальности этой пуговицы я искала теперь утешения, как когда-то искала его в своих рисунках, сгинувших, наверное, в кабинете Эллиса Фаржа. Что могла означать его связь с кузиной? «Не думай об этом!» У меня накопились гораздо более важные вопросы, чем отношения Эллиса и Голди.
Ко мне приблизилась девушка. Да нет, не девушка – скелет с темными волосами, слишком туго заплетенными в косу, от чего уголки ее карих глаз неестественно выгнулись вверх. Девушка-скелет встала так близко, что ее бесформенная серая юбка коснулась моей.
– Красивая, – проговорила она, потянув за гагатовую брошь на моем пальто. – Красивая, – дернула она сильнее. – Красивая, – повторила в третий раз девушка, уже подсунув под брошь ногти и пытаясь ее оторвать.
Инстинктивно я хлопнула ее по руке. Пуговица упала на матрас.
Девушка в шоке схватилась сперва за руку, а затем закричала:
– Она меня ударила! Она меня ударила!
Нянечка Коста оказалась проворней, чем я ожидала. И сильнее, чем казалась на вид. Оттолкнув девушку в сторону, она скрутила мне руки так сильно, что из глаз брызнули слезы.
– Вот как мы тут играем, – прошипела она. Но, заметив пуговицу, отпустила меня: – Что это? Золото, что?
– Это моя пуговица, – выдавила я сквозь слезы.
Проигнорировав мои слова, Коста подняла пуговицу и опустила в карман на своем переднике. Затем поспешила вернуться к напарнице, бросив мне напоследок:
– Сиди тихо. И не вздумай снова распускать руки!
А Милли на полу опять плюнула:
– Будь настороже! Свяжи ее! Будь настороже! – забубнила она, а другие женщины начали швырять в нее подушками и тапочками. Милли не обращала на них внимания, и вскоре пол усеяли разбросанные вещи. А Коста продолжала играть в карты. Женщина у незримого камина теперь покачивалась из стороны в сторону и постанывала. А другая женщина с регулярными интервалами мычала, как корова, каждый раз заставляя меня подскакивать.
Я не могла больше оставаться в этой комнате. Ни на минуту.
Но тут пришла другая нянечка – длиннолицая Гоулд. Такая же неприятная, как Коста, но весьма энергичная, судя по тому, как быстро она меня раздела. У всех на глазах! Ей явно приходилось это делать много раз. Гоулд забрала мою юбку цвета бургундского и полосатый корсаж, желтую комбинацию с лентами и дала грубую, вонючую ночную сорочку. Перед сном мне велели сходить в туалет, который оказался таким отвратительным, что я не смогла там задержаться и секундой дольше того времени, что потребовалось мне, чтобы справить нужду. В кабинке нечем было дышать, единственное окошко находилось почти под потолком, а половые доски покоробились от того, что их часто заливали, но редко мыли.
– Ничего, привыкнешь, – сказала мне уставшим голосом Гоулд, но, увидев выражение ее лица, я в этом усомнилась.
Нянечки раздали всем горькое на вкус снотворное. Я хотела было отказаться, но потом подумала: «Даже лучше, если я найду забвение во сне». И проглотила его, не противясь. Снотворное произвело на меня странный эффект. Я почувствовала себя пьяной и поглупевшей. Но зато перестала волноваться по поводу постели и нестиранных простыней. Свет в спальне не выключили, и мне пришлось зарыться лицом в противно смердевшую подушку. А вот шум не утих. Не только в этой комнате, но и во всем приюте. Он проникал сквозь стены, просачивался сквозь пол. Разве можно было уснуть при постоянном шуме и горевшем свете? Однако я, похоже, уснула, потому что в какой-то момент меня разбудила грубая встряска. Моргнув, я увидела, как в тумане, лицо – всего в нескольких дюймах от своего. Точнее, не лицо, а жуткую гримасу рыжеволосой женщины, плакавшей у камина.
– Убирайся отсюда, – прошипела она. – Это моя кровать.
