Мэй Кимбл. Что я сделаю:
1) Докажу, что я не убивала свою тетю
2) Заберу обратно свое наследство
3) Использую тайны и секреты Салливанов для их уничтожения
4) Выясню, кто мой отец и
5) Привлеку Шин и Данте Ларосу себе в помощники.
Последний пункт был самым важным. Можно сказать, ключевым.
В приюте я оттачивала свои новые навыки и умения. Я готовилась. И свой план мести я разработала с рьяностью и талантом, изумившими меня саму. Впрочем, следует признать: вероломству меня обучали лучшие учителя.
И я навострила уши, когда комментарии Сары Гримм о докторе Скоупсе стали более содержательными. Она не только позволяла ему себя раздевать. Он учил ее разным вещам. И погружал в ее лоно пальцы. Она надеялась на большее. Правда это была? Или неправда? Да какая разница! Когда доктор Скоупс велел мне поднять юбку для осмотра, я сказала:
– Не знала, что врачам разрешается заниматься любовью со своими пациентками. Или с нянечками. Когда к вам в очередной раз нагрянет комиссия? Полагаю, им будет интересно многое узнать.
Я заметила, как занервничал Сноупс от моих слов:
– Вы не должны позволять себе верить в подобные вымыслы, мисс Кимбл.
– У Сары на груди любовный укус. Вот здесь, – указала я место на своей груди. – Так что я ничего не придумываю. И могу поставить в известность об этом нянечку Косту. Как вам кажется – она рассердится?
Именно этот выпад обеспечил мне отдельную комнату. Она была маленькая и практически голая. Но это была моя комната! Кровать была прикручена болтами к полу. Окно располагалось слишком высоко, чтобы в него можно было смотреть. А стекла в нем были маленькими, круглыми и матовыми. Но свет все же проникал внутрь. И когда солнце отбрасывало узорчатые блики на пол, я вспоминала о том, что в мире еще существовало что-то красивое. А главное – запахи в этой комнатушке были только моими!
Недели шли, а я с упорством продолжала подобным образом изменять условия своего бытия. Я узнала, что люди постоянно жертвовали приюту одежду. Большинство вещей доставалось нянечкам. Мне удалось отвоевать себе несколько вещей, включая почти новую ночную рубашку нежно-розового цвета. Меня стали пускать в комнату, в которой «хорошие» женщины коротали часы за чтением, разговорами и играми. А удостоиться после этого права на прогулки оказалось уже проще простого. Мне позволили по часу в день гулять по круговой тропинке на лужайке и побывать в саду, который якобы предназначался для отдыха всех обитателей приюта (как говорили посетителям), а на самом деле оставался в единоличном распоряжении миссис Донаган. Иногда я видела, как она стригла там кустарники или копала под лучами прохладного солнца. И обменивалась с популярным садовником сумками и пакетиками, оседавшими в необъятных карманах ее передника. Через несколько недель наблюдений я сумела соотнести эти передачи с конкретными пациентками. Миссис Донаган брала взятки за их снабжение запретными плодами из внешнего мира.
А я получила право на несколько часов отдыха в ее саду. Миссис Донаган оказалась довольно сговорчивой и легко убеждаемой. Она даже принесла по моему требованию альбом для эскизов и карандаши. И я впервые с тех пор, как переступила порог этого ада, оказалась в умиротворяющем одиночестве, в окружении цветов, приятных ароматов и тихого жужжания насекомых.
В тот день, когда миссис Донаган дала мне альбом, я несколько минут любовалась изогнутыми лепестками розы – желтыми с розовыми кончиками. И желание творить вспыхнуло во мне с такой силой, будто только и дожидалось подходящего момента. Схватив карандаш, я открыла альбом на первой странице и начала рисовать. От испытанного облегчения мне захотелось плакать. Я поняла: пока у меня будет возможность рисовать, я смогу вынести все. Даже пожизненное заточение в приюте.
«Да, я смогла бы это вынести».
Эхо моих мыслей заставило меня вздрогнуть. А бремя будущего, заключенного в нем, напугало меня больше, чем все остальное, происходившее в Блессингтоне. Оторвав взгляд от розы, покачивавшейся на ветру, я подняла глаза к небу. Я нашла способ выживания в приюте, но это оказалось первым шагом к принятию этой участи.
Но смиряться с ней я не желала. Мой страх был чересчур велик, чтобы я обрела благодушие, стала одной из этих женщин, что бродили по круговой тропке и находили это приятным, восхваляли вкусный стейк перед приезжавшими комиссиями, читали, болтали и делали вид, будто это были просто посиделки у знакомой, потчевавшей их на редкость ужасным чаем.
Я всегда хотела найти свое место.
Но только не здесь.
«Господи! Пожалуйста, только не здесь!»
Мой взгляд снова упал на руку, сжимавшую карандаш. Осознание сменило сожаление. Мне не хотелось отрекаться от рисования, но я отчетливо поняла, что случилось бы, не сделай я этого. Рисование спасло бы меня – как спасало всегда. Но в конечном итоге оно отбило бы у меня желание вырваться из этого жуткого места. И дало бы Салливанам то, что они хотели. Оно бы уничтожило меня.
«Нет!»
Решительно тряхнув головой, я стерла линии уже набросанной комнаты. А потом швырнула карандаш в траву. А альбом засунула под скамейку. И хотя сердце изнывало болью, я истово пожелала, чтобы его намочило дождем и затянуло грязью. Чтобы он не искушал меня больше.
Я смогла бы сделать свою жизнь в приюте сносной – пришлось бы. Но я никогда бы ее не приняла. И я поклялась не рисовать до тех пор, пока не выйду из этого места: «Однажды я стану свободной. И когда придет этот день, я сделаю все, чтобы вернуть причитающееся мне по праву. Я заставлю их заплатить за то, что они со мной сделали!»
А пока я была лишь семенем, ждавшим своего часа (когда почва прогреется и смягчится), чтобы пустить корни и потянуться стебельком к солнцу.
Я не ожидала, что сама земля сдвинется ради меня. Но была готова, когда это произошло.
Часть третья
Возмездие
Сан-Франциско, 18 апреля 1906 года, ранним утром
Глава двадцатая
Я уже проснулась, когда послышался гул. Мне показалось, что это зарокотало небо, уже поголубевшее от занимавшегося рассвета. Но за ним последовал рев – из ниоткуда. А к нему примешались крики и стоны – отовсюду. Я оперлась в недоумении на локти. И тут задрожали стены. Кровать закачалась в отчаянной попытке избавиться от болтов, приковывавших ее к полу. Что случилось? Уж не врезался ли в здание поезд? Или что-то еще?
Пол начал вздыматься и опадать странными неровными волнами. Комната заходила из стороны в сторону в такт толчкам, сотрясавшим ее с нерегулярной периодичностью. Потолок рассекла извилистая трещина. Слишком потрясенная, чтобы испугаться, я вскинула глаза вверх и увидела чью-то голую ногу, свисавшую в пылевом облаке штукатурки. Дом накренился, по моей коже побежали мурашки оторопи, а потолок снова треснул с надрывным стоном, исторгнув застрявшую ступню, и она с тяжелым стуком упала рядом со мной, окропив мне лицо мокрыми каплями. Кровь!
