— Ума-то у тебя хватило такое малолеткам дарить? — спросил Клавдий Мамонтов. — Ты вон какой продвинутый, креативный.
— Да я клянусь, не заметил я ничего! Малявки тоже не врубились, — просто ответил ему Адам. — Они так обрадовались. Я сказал — вот он я, буду теперь всегда с вами. А то они расстраивались, когда я уплывал, покидал их. Они такие маленькие, одинокие. Младшая мне поведала, что мама умерла…
Полковник Гущин глянул на Макара — тот побледнел. Значит, так он объяснил дочкам, почему матери Меланьи с ними нет. Не сказал, что та сидит в тюрьме…
— Я проникся к малявке. Вторая вообще ни бэ ни мэ — немая с детства, калека. Тоже жалко ее. Я ничего плохого не хотел, честно, только подбодрить их. Без родителей они ж мне сиротами показались, — повествовал подросток.
— С ними оставались гувернантка и горничная, — ответил Макар, он словно оправдывался теперь перед мальчишкой.
— А, ну конечно, ты папаша деловой. С детьми никто не считается. Со мной, например, тоже никто раньше не считался. Зато теперь…
— И что теперь? — спросил полковник Гущин вроде как даже с интересом неподдельным.
— Ничего. Как поставишь себя, так и заживешь.
— Ты мог бы в гости к нам приходить как нормальный человек — не тайком, когда мы все дома, — объявил Макар.
— Нет, гран мерси, на хрен, — Адам усмехнулся. — Теперь уж точно не приплыву.
— Для чего ты в павильоне в ту ночь разбил окно? — спросил полковник Гущин. — Своровать хотел что-то в «Восточных сладостях»? Залезть?
— Привычки не имею воровать. И сладкого я не ем. Какие сладости у «садыков»? Зараза одна, холера. По слухам, они вообще терьяк… ну, опий в этот свой рахат-лукум закатывают и нарикам толкают. Вы бы проверили. А вдруг слухи верные?
— Так зачем же ты разбил окно? Раз воровать ничего не собирался? Псов страшенных выпустил?
Адам смотрел на них. Потом усмехнулся, пожал плечами.
— Так, настроение накатило — потусить.
— И часто ты ночами из дома уходишь — «потусить»?
— Временами. Как у гения Пушкина написано в «Пире во время чумы»: «дома у нас печальны, юность любит радость…» Сейчас такая чума… тоска, жесть кругом. Разве вы этого не ощущаете?
Странное впечатление осталось у них от разговора с ним. А наблюдательный Клавдий Мамонтов, когда они покидали кухню, заметил, что в кладовой с винтовой лестницей стоял старший сын Зайцева — Василий. Он слышал их разговор. Он подслушивал? Или все получилось случайно?
Но еще больший сюрприз ждал их чуть позже.
— Он не воровать лез в рыночный павильон, Федор Матвеевич, — объявил Макар, когда они садились в машину за воротами дома с медной крышей. — Он все на рынке отлично знает — сам же сказал, что он бывал там не раз и всю подноготную уже успел изучить в свои пятнадцать. Он в курсе, что псов в павильоне на ночь запирали. Он хотел устроить большой раскарданс.
— Посостязаться в беге с собаками по полям? — Гущин хмурился.
— Он желал спровоцировать кровавое столкновение на рынке между национальными общинами. Я уверен в этом.
Клавдий глянул на Макара. «Ну, куда загнул… Воображение твое буйное. Чтобы мальчишка до такого додумался…»
— Спровоцировать драку мигрантов? Но как он собак-то отпугнул? Мы так и не выяснили, — ответил Гущин.
— Оттаскал бы я жабеныша за уши. — Клавдий Мамонтов явно сожалел теперь об упущенном шансе. — Что он насчет девочек плел! Макар, не бери в голову. Не одинокие они у тебя и не заброшенные. Делаешь ты для них столько, сколько не всякий отец-одиночка смог бы. Ты их оставил тогда, но ты не на гулянку в кабак отправился, а хоронить старика-адвоката за тридевять земель. И Августа — она не ущербная и не калека. Она особенная. У нее талант художника, а не болтушки. И, может, она еще заговорит.
В густеющих вечерних сумерках, наливавшихся тьмой, они доехали по бетонке до развилки и повернули в поля, так что дом Зайцева перестал быть виден.
На обочине в свете фар возникла фигура в черном. Женщина с распущенными темными волосами в льняной дорогой черной шали и льняных брюках. В запыленных домашних бабушах из черных кружев. Она подняла руку, останавливая их, а потом ринулась прямо к внедорожнику, когда он еще даже и не затормозил.
— Вы правда полиция? — спросила она громко. — Я не хотела в доме с вами говорить… я ушла и ждала здесь, одна ведь у нас дорога.
Голос ее — тот самый… что поразил Клавдия Мамонтова еще в доме. Не просто волнение, но плохо подавляемый страх в интонации… ужас… истерика.
Они вышли. На вид женщине можно было дать лет тридцать шесть, и, возможно, прежде она блистала энергичной яркой южной красотой — темноволосая, стройная, высокая. Но сейчас вид ее поражал неухоженностью, затравленностью, пожирающим ее внутренним беспокойством. Взгляд странный, бегающий… ранние морщины на лбу и у глаз, мешки под глазами. В темных густых волосах — нити седины.
— Вы — полиция? — повторила она настойчиво и словно умоляюще протянула к ним худые руки.
— Полковник Гущин, это мои коллеги, — полковник не стал вдаваться в подробности. — С кем имею честь разговаривать?
Конечно, они сразу догадались — вопрос риторический.
— Я Ева Лунева, жена Ивана Петровича. Я вас ждала здесь для разговора. Не хотела в доме. Они все… они разозлятся. Они считают меня сумасшедшей.
— Вы мать Адама? — спросил Клавдий Мамонтов.
— Он не мой сын.
Они опешили.
— То есть как не ваш? А чей же? — спросил полковник Гущин.
— Они вам скажут — Адам сын Евы. Но такого ведь просто быть не может, не библейский казус. — Странная женщина взмахнула рукой. — Может, я и сама когда-то так считала прежде, насчет кровных уз… Пока глаза мои не открылись. Он не мой сын. Я не знаю, кто он. Кто скрывается в его обличье.
— Как понять, кто скрывается? — полковник Гущин озадачивался ситуацией все больше.
— Он чуть не убил меня еще при родах. Но тогда я ничего не поняла, дура наивная, молодая. Он и потом меня едва не убил… Но в молодости я отказывалась верить фактам — я же нормальный взрослый человек, я не пациентка дурдома, я столько работала, добивалась успехов… А сейчас мои глаза открылись. Он не мой сын. Он хочет со мной покончить. С отчимом он уже… почти… наверное…
— Если не ваш сын, так кто же тогда пятнадцатилетний Адам Зайцев или Лунев? У него отчима фамилия или ваша?
Ева не мигая смотрела на полковника Гущина, медленно перевела взгляд на Клавдия, затем на молчавшего Макара.
— Фамилии не важны, имена тоже. Не верьте ни одному его слову — он отец лжи. И не верьте нашим в доме, они не понимают. Считают меня свихнувшейся идиоткой. К психиатру все посылают, только я не пойду к психиатру. Тот, кто выдает себя за моего якобы сына, — не сын мне. Личина такая у него, маска. Он глаза так всем отводит — мужу моему, сводному брату, нашей прислуге и всем другим… И матери моей покойной, и всем в гимназии прежней… В здешней школе они, наверное, чего-то испугались, почуяли… отдали его нам на домашнее обучение. И еще… самое главное… Только дайте обещание, что вы защитите меня, вы, полиция! Защитите меня от него! Ведь он уже пытался меня убить.
