– То, что я расскажу вам, не должно выйти дальше этой комнаты. – Насупившись, изрёк Сергей Александрович. – Клятвенно пообещайте.
Конечно, мы поклялись. Торжественно встав и приложив руку к груди. Роман Гавриилович ещё и присовокупил к этому свою честь офицера. Удовлетворившись таким ответом, граф поведал:
– Возможно, Вы знаете, что скоро отплывают корабли в кругосветную экспедицию. – Мы покивали. Об этом гудел весь Петербург. – Его Величество хочет, чтобы я отправился вместе с Крузенштерном и его командой. Просит быть тайным послом в Японию. Говорит, что давно пора налаживать связь с соседями, да и к тому же нам это чертовски выгодно…
Сердце моё зашлось тупой болью. Я испугалась. Испугалась, что Голицын уедет, что я останусь совсем одна, что… А что, я, собственно, ждала? Что останусь здесь навсегда? Что смогу до конца дней сидеть у камина в гостиной, глядя на то, как сосредоточенный граф читает газету? Нет, Сергей Александрович уедет в кругосветку, а я отправлюсь домой. Всё верно. Отчего же тогда так больно?
И тут я поймала на себе взгляд доктора. Ах да. Моя история с гостившим у меня в имении японцем. Сердце забилось с удвоенной силой, теперь от страха. Я знала, чем должно закончиться посольство в Японию – неудачей. Уже не в первый раз Россия пытается наладить отношения со своими ближайшими соседями. В этот раз, как и в предыдущие, мы снова не сможем найти взаимопонимание. Именно оттого, что мы слишком мало знаем о культуре своих соседей, оттого, что несерьёзно отнеслись к тем вещам, которые для японцев были принципиальны. Если я сейчас расскажу Голицыну свою историю, то буду вынуждена помочь ему советом. Наставить, направить. И это неминуемо отразится на результате его поездки. Я создам временной парадокс. Но вот в чём дело, я и сама так хотела, чтобы в этом изгибе река истории повернула в иную, лучшую сторону!
Открыв Японию сейчас для торговли и культурных сношений, мы поможем друг другу. Возможно, не будет американских кораблей в 1862 году, которые под страхом уничтожения заставят Японию открыть границу, прогнуться под политику Европы. На наших пушных промыслах на Дальнем Востоке перестанут голодать работники, потому что продовольствие из Петербурга везти тяжело и долго. А открыв торговлю с Японией, мы могли поставлять продовольствие в Русскую Америку.
Если я вернусь домой, дело может дойти до суда. Меня выгонят из института, поставят крест на моей профессии, заставят понести наказание за мой длинный язык. Я перестану быть поводом для гордости отца. Вряд ли он вообще сможет назвать меня дочерью после этого.
А если я не вернусь?
– Сергей Александрович, думаю, настало время поведать Вам мою историю. – Я провела ладонью по горлу, будто так смогла согнать ставший там ком.
– Я, наверное, пойду… – Иванов принялся подниматься.
– Нет, Роман Гавриилович, останьтесь. Хочу, чтобы Вы были свидетелем моих слов. – Иванов присел обратно. А я, отставив свою чашку с чаем в сторону, начала неспешный рассказ, стараясь не упустить ничего из внимания. В том числе контролируя своё поведение – взгляд, дыхание, руки, плечи. Но не забывая поглядывать время от времени на Голицына.
Рассказала сначала о сиротке Вере, которая осталась без единой родной души на этом свете, с которой так немилостиво обошлась судьба и родная тётка. Потом о своём преступление, о прибытии в Петербург, неприятном происшествии в подворотне и так вплоть до дома губернатора. Доктор подтвердил мои слова начиная от синяков, заканчивая тем фактом, что он лично вправлял мне руку.
– Теперь я хотя бы знаю, как вы познакомились. – Усмехнулся Голицын, но было видно, что взгляд его крайне серьёзен.
И лишь после этого я поведала выдуманную историю о японце, который, якобы жил у нас в поместье. Скромно добавив:
– Если я смогу быть полезной в подготовке к Вашей миссии, Сергей Александрович, то я в Вашем распоряжении.
За столом повисло неловкое молчание. Иванов не знал, что ещё добавить к моему рассказу, а графи, видимо, размышлял над моими словами. Он в задумчивости водил пальцами по ручке своей чашки, а я с замиранием сердца ждала его ответа. Теперь я взаправду доверяла свою жизнь этому человеку.
– Вера Павловна, Вы сделаете меня должником до конца жизни, если сможете поведать, всё, что знаете. Но я готов быть им. – И Голицын, чуть приподняв голову, улыбнулся мне. Зелёные глаза сверкнули в отблеске свечей. Я не могла взгляда оторвать от этого взгляда, завораживающего по-змеиному.
О блюдца громко ударилась ложка. Я вздрогнула, вспоминая, что Роман Гавриилович всё ещё тут, и быстро отвела взгляд в сторону.
Мы проговорили втроём до поздней ночи. Я поведала пару историй, которые смогла на ходу вспомнить. Все они были старыми японскими сказками, которые вполне могли зайти за те, что рассказывают детям на ночь. Но на первый раз этого было достаточно. Сегодня стоило обдумать, что именно из японского быта я бы могла рассказать Голицыну, чтобы это было менее подозрительно.
Тем временем близился день приёма у императора. Теперь днём я была целиком погружена в музыку. То, что я собралась играть перед взыскательной публикой было странной смесью известных произведений и моей собственной импровизации, старательно записанной на бумаге. На мой вкус, выходило весьма недурно. За обедом Голицын воспретил мне что-либо о делах, подождав до вечера. Он, совершенно воодушевлённый вчерашним разговором, вбил себе в голову, что раз уж Иванов и так знает многое, обязан выслушать все мои истории.
– Он человек разумный. Полагаю, что он сможет дать нам пару дельных советов на этот предмет. – Конечно, мне польстило это волшебное «нам». Но, кроме того, мне просто казалось, что граф, игнорируемый большей частью петербургского общества, просто соскучился по человеческому общению.
Но вечером доктор не явился на ужин. Мы ждали Романа Гаврииловича до последнего, но всё же начали без него. Вздрагивали на каждый шорох и шум за окном, но Иванов так и не показался. Голицын заметно погрустнел и тихо поведал:
– Знаете, Вера Павловна, почему у меня здесь эдакая берлога? – Я чуть подивилась такой чудной формулировке, но лишь вежливо спросила: почему же? – Потому что я, как правило, бываю в Петербурге от силы пару месяцев в году. Если бы не просьба императора, уже давно бы уехал домой.
Ах, вот оно что! А я всё гадала, отчего педантичный Голицын, который не допускал в своей одежде небрежности, в галстуках носил огромные драгоценные камни, не мог нанять больше прислуги для присмотра за поместьем. Кроме нескольких комнат, в которых мы чаще всего бываем, все остальные стоят пустыми, мебель печально сгружена к стенам и накрыта простынями. Библиотека, столовая, музыкальная гостиная были словно островками жизни в этом заброшенном доме. Не говоря уже про запущенный сад.
– Моё сердце покоится в Москве. Там мой дом, моя усадьба, парк, пруд и рядом лес. Вы бы видели, Вера Павловна, как там красиво по весне! Сад в цвету, пробивается свежая зелень. Отдельная моя гордость – конный двор. Там мои орловские рысаки, на них съезжается посмотреть вся Москва. Там у меня оранжереи, английский парк, а нынче весной взялся я за разбитие фарнцузского уголка. – Голицын говорил об этом с такой теплотой, что мне тут же захотелось погулять по его саду и хотя бы одним глазком взглянуть на поместье. – Обещайте, когда я вернусь, Вы поедете туда со мной. – Неожиданно граф взял меня за руку, сжимая пальцы.
