Да что тут не понимать, всё же понятно, хотя и неясно, чего вдруг взбеленился. В нашем мире, где не осталось устойчивых пар, разве что у стариков и в каких-то сектах, это норм, когда отношения редко длятся больше недели. Чаще всего это одноразовые, как секс или посещения кинотеатра.
Едва вошёл в свой кабинет и опустился в кресло, сердце вон как колотится, на экране возникло хорошенькое личико Ксюши, сказала торопливо:
– Шеф, к зданию прёт автомобиль Константинопольского!
Я буркнул:
– У нас ему делать нечего. Наверное, мимо…
– Вряд ли, – возразила она, – у меня все его маршруты на карте… вот уже сворачивает… да, через пару минут будет у подъезда!
– Да чёрт с ним, – сказал я зло. – Везде ждёт отлуп. Это меня положение обязывает быть вежливым… Но и у меня бывают красные линии.
Она сказала быстреньким льстивым голоском:
– Вряд ли будет размениваться на сотрудников. Так что будьте готовы.
Минут через десять я со своим чёртовым слухом уловил его шаги ещё на лестнице, потом он долго шёл по коридору, наконец перешагнул порог так, словно вошёл в тронный зал, который его не только по праву рода, но ещё и по заслугам.
Я стиснул челюсти, так восхотелось двинуть в эту самодовольную рожу со всей дури, а ещё лучше подкованным сапогом, пусть даже я в кроссовках.
Он изобразил вежливую улыбку, но вежливую по этикету, так чтобы сквозь неё отчётливо читалось недружелюбие, дескать, не стану врать, вас не люблю, но мы же интеллигентные люди…
– Здравствуйте, Артём Артёмович, – сказал он.
Я ответил холодно:
– Вы хотя бы предупреждали о своих визитах, Адриан Порфильевич…
– Парфентьевич, – уточнил он, – если предупреждать, к моему приезду весь институт окажется пустым, а входные двери заперты.
– Вы себя переоцениваете, – заметил я сухо. – Чем обязан?
– Надеюсь, – произнёс он бархатным голосом, – не слишком оторвал от важных дел?
– Оторвали, – ответил я сухо. – Но, если коротко, сделаю для вас минутный перерыв. Вы же предпочитаете вживую или это голография?
Он приятно улыбнулся, мол, шутку понял, хотя и слишком технологическая, а значит, не совсем приемлемая для воспитанного человека.
– Дело, – ответил он, чуть приглушив голос, – скорее, личное. Я присяду?
В груди больно кольнуло, надеюсь, просто межрёберная невралгия, а не сердце, личное может быть только связано с Ежевикой.
Я указал взглядом на стул по ту сторону стола.
– Изволяйте. Или извольните, как там у вас, дворян, выражаются.
Он присел, ровный и с прямой спиной, ответил тем же светским тоном:
– Я не слежу за родословной, хотя вы угадали, у меня длинный род благородных предков. Но я не ради выяснения корней…
Голос его вроде бы чуть дрогнул или же изменил тональность. Вообще что-то в лице не совсем так, глазные яблоки чуть-чуть погрузились в созданные для них пещеры, всего на какой-то миллиметр, но такое заметно, в уголках глаз проступили почти незаметные лучики морщин.
– Ну и хорошо, – ответил я с подчёркнутым нетерпением. – Говорите!
Константинопольский помолчал, в глазах мелькнуло что-то словно бы тревожное, а голос едва заметно дрогнул, когда проговорил всё тем же светским тоном:
– Догадываюсь, вас новость обрадует, но… в общем, Ежевика меня покинула. Двое суток тому.
Незримая молния в сто петавольт пронзила меня с ног до головы, но мощный интеллект может контролировать импульсы животного организма, пока тому ничто не угрожает, тем более интеллект директора, который обязан владеть собой больше, чем подчинённые.
Я выдержал паузу и ответил почти не изменившимся голосом:
– Это ваши… игры. Вернётся, думаю.
Он не сводил с меня пристального взгляда, даже чуть подался вперёд.
– Так думаете? Почему?
– Сердце женщины склонно к измене, – ответил я, давая понять, что и мы успели глотнуть культурки. – И к перемене, как ветер мая… Вернётся. Женщины на таких клюют.
– Простите?
Я ответил ровно, тщательно удерживая радость под контролем:
– Импозантен, флёр загадочности, подчёркнутый консерватизм… Другого такого… простите за неприличное слово, этика ещё поискать. Потому зачем искать, когда он рядом?
Он через силу слабо улыбнулся.
– Где она сейчас, не знаете?
Я удивился.
– А что, позвонить нельзя?
– Не отвечает, – пояснил он. – Блок мобильника, в соцгруппах и вообще перекрыты все каналы, по которым мог бы.
Я всмотрелся в него внимательнее.
– Постойте-постойте… И вам почудилось, что она здесь? В смысле, со мной?
Он ответил, не сводя с меня взгляда:
– Да, теперь вижу, что ошибся.
Глава 9
Анатолий не просто с каждым днём, а уже с каждым часом все растрёпаннее и задумчивее, даже Фауст, который вечно с ним спорит, сказал с сочувствием:
– Ты чего?.. Твоя ретроказуальность все ближе. Радоваться должен. И ликовать по-ретроказуальи.
Анатолий буркнул:
– Ретроказуальность нельзя приблизить, она уже есть, но то, что вижу из будущего, наполняет жалостью меня здешнего. Будет море крови!
– Да ладно…
– Если бы всех, – сказал Анатолий с чувством, – всех-всех на свете, чипирнуть одномоментно, тогда бы да, прошло бы. Все бы разом по уши в своём говне, некому указывать на другого. А так одни откроются, а другие нет?
Фауст сказал размеренно:
– Есть минусы, но плюсы весомее. Кто откроется, получит кредит доверия и доступ к рычагам правления. Даже если в молодости душил детей. Предполагается, что те, кто открыться не решается, ещё хуже. Мы же всегда предполагаем худшее, дабы не? Кто был слишком доверчив, тех съедали звери и соседи… Потомство дали те, кто никому не верил.
– Гм…
– А что? Да знаю-знаю, есть и чистейшие люди. Но если не хотят открыться, должны быть готовы к подозрениям. Всяким! У нас богатая фантазия, когда касается других.
Анатолий сказал с неловкостью:
– У всех разные… степени открытости. Кто-то в детстве украл совочек в песочнице и теперь всю жизнь стыдится. Это я из таких! А вот Влатису трупы прятать негде было, потому пошёл в науку, здесь можно всё, даже массовое и гетакомбное.
– Может быть, может, – согласился Фауст. – Но, согласись, в нашей натуре предполагать худшее. Все люди на свете – потомство злых и недоверчивых. Потому и цари природы! А скоро станем царями вселенной. Это я и без заглядывания в ретроказуальность зрю… Я не прав, шеф?
