Мое настроение вообще было довольно приятным и приятность эта усиливалась при воспоминании о прекрасной союзнице моих планов и о богатстве князя, которое в конце концов должно будет перейти ко мне вместе с его красавицей-женой.
Мои мысли часто возвращались к смертному ложу моего пациента. Он должен был уже умереть — я это знал; но моментами идея, что именно я сознательно его убил, мне все-таки казалась клеветой на самого себя: только медики пользуются привилегией разрушать человеческие жизни ни для кого не видимо, без кинжала и пролития капли крови. Как видите, я даже не подорвал своей репутации достойного медика, которую я всегда старательно оберегал, и в данном случае можно будет только констатировать такой факт: доктор Кандинский лечил больного со своим обычным искусством, но произошло печальное событие по вине дряхлой старухи, которая перепутала лекарства. Сознаюсь, господа: в процессе дурачивания публики есть своя приятность.
Коляска остановилась у крыльца княжеского дома, я быстро поднялся по лестнице и вошел в большую комнату, примыкавшую к комнате больного.
Войдя в нее, я остановился у двери, удивленный количеством находящихся здесь лиц. Тут было много дам-грузинок в своих национальных черных платьях, придававших им сходство с монахинями. Сохраняя чинное молчание, они стояли, собравшись в кружок, с неподвижностью монументов. Грузинские пожилые женщины вообще неинтересны. В их лицах нет жизни, нет отражения страстей и скрытой работы мысли, они поражают мертвенностью, точно движущиеся статуи, изваянные из бронзы. Я всегда проходил мимо них с таким равнодушием, как если бы по сторонам меня стояли мумии времен Рамзеса, поднявшиеся из своих саркофагов. Человечество вообще, по моему мнению, делится на два лагеря: на меньшинство с горящим светильником жизни в груди (совсем не в груди, но как прикажете иначе выразиться?), сияние которого отражается в лице и глазах, и на громадное большинство, в котором погас этот светильник и которое поэтому заживо превращается в ходячие мумии. Вообще, человечество состоит из головы, которая очень невелика, и огромного, вечно шумящего хвоста, который не мешает время от времени укорачивать.
Князь быстро ходил взад и вперед по комнате и по лицу его перебегало множество морщин, в глазах сверкали слезы. Я подумал, что этот человек положительно не умеет быть благодарным: садовник, срубивший гнилое дерево, глушившее сад, удостаивается похвалы, а доктор, сделавший это самое по отношению к гнилому человеческому отростку, вызывает ужас, несмотря на то, что в последнем случае он очистил сад человечества от гнили и прекратил страдания. Логики во всем этом нет никакой, и это может быть понятным, если только взять во внимание, что сердце отца — это какая-то слезоточащая урна, часто тем полнее наполняющаяся влагой, чем более жалок предмет воздыханий.
Слабенькая Нина Евстафьевна стояла у окна и, приложив платок к глазам, всхлипывала; локти ее рук при этом нервно вздрагивали, отбрасываясь в стороны, точно подстреленные крылья птицы. Как бы выделяя себя из всего этого общества, хозяйка дома стояла одиноко, в стороне, в темно-синем платье, которое к ней чрезвычайно шло, гордая и холодная, как королева. Я заметил, что она была очень бледна, и эта бледность, озаренная огромными черными глазами, делала ее лицо неотразимо эффектным.
При моем появлении произошло общее движение. Грузинские княгини плавно, как статуи, приведенные в движение скрытым механизмом, повернулись в мою сторону и на мой поклон ответили церемонным наклонением головы. Нина Евстафьевна отняла от глаз платок и уставила на меня свои черные глаза, засверкавшие болезненным, фосфорическим блеском. Эти глаза красноречивее всяких слов говорили, что их обладательница преисполнена любовью ко мне. Бедная княжна! Но что же делать, жизнь — битва и слабые должны падать, как пожелтевшие листья с дерева во время грозы. Не я это выдумал, и если искать виновника, то надо адресоваться к Хозяину этого печального <мира>. Я, доктор Кандинский, может быть, оттого так и зол, что слишком глубоко чувствую жестокость неумолимого Неизвестного, волей которого мир обращается в арену борьбы и страданий и зеленеющие его поля — в кладбища. Понимая жестокость жизни, я нахожу обидным и глупым иметь нежнолюбивые чувства. К чему они, когда Рок так жесток? Свои мысли я стараюсь вознести до холодного разума Того, кто создал эти страшные законы жизни и свои чувства охолаживаю закаленной волей. Мне кажется — я только логичен. И все-таки повторяю: бедная княжна! Смерть брата на нее видимо подействовала. Ее лицо, окруженное кудрями черных волос, было теперь прозрачно-бледным и казалось призрачным, как у видения, и я невольно подумал, что она будет прелестна в гробу, обложенная розовыми венками.
Посреди общего молчания раздался чей-то злобный хохот. В ту же минуту я увидел князя, который шел ко мне с лицом, нервно смеющимся, и с глазами, полными слез.
Он не подал мне руки и вместо этого начал быстро ходить мимо меня взад и вперед, не спуская с меня глаз. Посинелые губы его сложились в злобно-печальную улыбку и моментами из горла вырывались короткие, отрывистые звуки:
— Маг и чародей! Черт побери!.. Конечно, я глуп, что поверил вам и отдал своего сына на медицинское истерзание, но вы… все вы разбойники, а вы еще вдобавок и коновал…
— Папа, папочка!.. — раздался тоненький, надтреснутый голос Нины Евстафьевны. Подойдя к нему, она охватила своими беленькими руками его шею и начала что-то быстро говорить на непонятном мне языке. Я догадался, что она старалась оправдать меня и внушить ему необходимость более приличного обращения с доктором. Я почувствовал что-то вроде благодарности к своему адвокату и сейчас же с досадой подумал, что логика требует, чтобы и это чувство не имело никакого места в моей душе. Между тем, княжна, грациозно взбрасывая руки в мою сторону, добрым голосом сказала, уже по-русски:
— Благодаря только этому милому доброму доктору я так поправилась, папа. Вы же сами это говорили не раз.
— Одна ты у меня осталась, одна.
Он плакал.
Надо было положить этому конец. Я ступил шага два и, среди наступившей тишины, проговорил твердым властным голосом. Я чувствовал в себе что-то дерзкое, самоуверенное, доходящее до крайности. Мой голос мне самому показался звенящим, как металлическая струна.
— Ваш сын был на пути полного выздоровления и в последнее время я перестал даже сомневаться, что он будет ходить. Что такое произошло в мое отсутствие, я не знаю, и потому прошу вас удержаться от всяких вспышек, пока я не узнаю причины его неожиданной смерти.
И, гордо подняв голову, я быстро направился в комнату, где находился мой бывший пациент. Проходя мимо княгини Тамары, я не удержался, чтобы не взглянуть на нее, и на мгновение наши глаза встретились. Она смотрела на меня прямо в упор, расширив свои большие глаза, в которых теперь не было прежнего блеска. Выражение их меня поразило, и хотя я не могу понять, что им придавало это выражение, но мне показалось, что с глубины их как бы что-то говорило: убийца. Как я сказал, она была очень бледна, но кроме этого, в ее лице произошла какая-то неуловимая перемена, которая менее понималась, нежели чувствовалась, — точно на нее легла какая-то тень. Уже много спустя, когда жизнь умудрила меня и когда я потерял веру в свой ум и с этим сделался умнее, я узнал, что этот неуловимый отпечаток ложится на лицо всякого человека после совершения им убийства. Печать первого убийцы Каина перебегает на лицо всякого, кто только следует ему, хотя объяснить, в чем она заключается — я решительно затрудняюсь.
