Добродетель отлетала от Зеленого Рая в горние края.
Популярность Лай-Лай-Обдулая сильно возросла: многие уверяли, что он качает их на руках в воздухе, другие говорили, что всех пляшущих он делает счастливыми и блаженными.
Бюрократы торжествовали, и в этот счастливый для них день никого не высекли.
IX
В лесу под деревом лежал человек неподвижно, как труп, разбросав по обе от себя стороны руки. Изорванная, забрызганная кровавыми каплями рубаха только кое-где прикрывала его тело, так как она представляла из себя отдельные клочки. Все тело его было испещрено кровавыми полосками и ранами, образовавшимися от вырванных кусков мяса. Мухи, комары и другие насекомые, кружась над ним в воздухе, опускались на его спину и начинали плотоядно пить сочившуюся из ран кровь.
Уже несколько дней, как он лежал таким образом, уйдя лицом в траву. Долгое время он ничего не чувствовал и не сознавал, но как только в нем явилось сознание действительности, он стал испытывать такой ужас, такое ожесточение, негодование и такую смертельную тоску, что продолжал лежать неподвижно, не желая смотреть на мир, созданный «Отцом, пьющим кровь своих детей». Невыносимо отвратительным ему казался весь мир и земля с населением из «вампиров-людей», и небо, и солнце, и звезды — все над ним издевалось, и ему казалось, что всюду простирались руки с длинными бичами и хлестали его избитое тело, и что общий Отец, глядя на все это со своих полей, только улыбался, издеваясь над ним. И змея тоски так болезненно, так глубоко впивалась острыми зубами в его сердце, что укусы в его раны ос и комаров и боль всего избитого тела казались нечувствительными для него. В нем даже являлось желание, чтобы его больнее кусали, раздирали бы на кусочки тело его: он будет лежать недвижим, полный ненависти, отвращения к жизни, полный несокрушимой, вечной, давящей, как камень, тоски, полный презрения к миру и ко всем его истязателям и палачам.
В уме его совершалась страшная работа, и казалось ему, что на все то, что когда-то являлось в глазах его радостным, добрым, светлым, сияющим, были надвинуты теперь вертящиеся головы с безобразными кривляющимися лицами, изо ртов которых высовывались раздвоенные языки змей. Все люди ему представлялись безобразными, злыми, кровожадными, смеющимися, и из глубины сердца его подымалось озлобление и душило его, порождая желание, чтоб земля провалилась, чтоб раскрылся ад и дьяволы, вылетев из него, растерзали бы его мучителей на куски. В уме его носились картины мести, распадения земли, низвержения Самого Бога в огненную пасть ада, и это последнее потому, что он всегда обращался к Нему, как к всевидящему Отцу, с доверием, и вот отец этот представлялся ему теперь богом-истязателем, богом гнева и ярости, великаном-вампиром, пьющим кровь из огромного блюда — земли. Мысли кружились в уме его в освещении огня его ярости и негодования, и потому были яркими, как огонь. Посреди всего этого в воображении его носилась его невеста с измученным бледным лицом и глазами, устремленными на его избиваемое тело. Он видел капли крови на концах розог и капли слез, капающих из глаз его связанной невесты, и все это было так ужасно-невероятно для человека с благородной, доверчивой и свободной душой, что внутри что-то конвульсивно рассмеялось. Он лежал и хохотал сухим смехом, и осы и комары, рассевшись на его окровавленной спине, пили его кровь, вонзая свои жала в его раны, и посреди его душевных мучений он повторял про себя: «Хорошенько кусайтесь, палачики-мошки и комары, собирайтесь тучами и пейте кровь сына Божьего… Пусть с неба смотрит вампир… Зеленый Рай сделался адом, и свободный сын лежит избитый, как кровавая глыба для воронов, и красные палачи свистят бичами над Раем… Пошли, пошли, отец небесный, орла, чтобы он выклевал глаза мои: я не хочу видеть ни твоей земли, ни неба, ни солнца, ни звезд… И без глаз я буду видеть бич в руках твоих, которым ты бичуешь мое сердце».
В это время Сусанна с задумчиво опущенной головой шла от дома Парамона. Опять Лай-Лай-Обдулай плясал в его теле и веселился с ней, и опять она, рыдая, шла назад, возмущаясь грубым цинизмом ее небесного супруга и безобразием тела, в которое он влетал. Ей казалось, что он мог бы избрать себе более красивое помещение и не оскорблять ее таким ужасным грубым цинизмом и зверским животным развратом! Отвращение все сильнее росло в ней, а с этим вместе моментами в уме ее вспыхивало сомнение, что светлый бог действительно влетает в это ужасное, старое и вонючее тело. Она, однако же, спешила отогнать от себя эти мрачные нашептывания ее рассудка, и это оказывалось нетрудным: весь Зеленый Рай видит в ней теперь супругу бога и даже торжественно праздновал ее брачную ночь — «день зачатия». Это наполняло ее счастьем, восторгом и на мгновение как бы возносило в небеса, но надо думать, что крылья ее сейчас же обламывались, потому что из глаз ее снова начинали литься слезы, и опять она начинала испытывать жгучее оскорбление. Какой-то внутренний голос опять нашептывал, что она просто автомат, послушно выполняющий роль, начерченную для нее самым грубым, самым бессовестным обманом. Она плакала.
Желая быть наедине с собой, она направилась в свое любимое место — в лес. Деревья, возносясь в голубой простор своими зелеными вершинами, стояли точно в заколдованном сне, едва слышно лепеча листьями. Лес молчал, испуская аромат под влиянием полдневной жары. Лесное царство шло, не прерываясь, во все стороны, и зеленые исполины стояли тесной семьей, простирая ветви друг другу, как многочисленные сыновья благочестивых отцов, взаимно подающих руки на вечный союз братства, мира и любви. И века проходили, и проносились бури над их вершинами, но они, верные обету мира и невмешательства в козни природы и жизни, оставались в своем величавом равнодушии к бурям, мучениям и козням. Ядовитая змея ползла по их корням с раскрытой пастью, готовая всякую тварь смертельно ужалить, дикие звери волочили в свои логовища растерзанную козу или оленя, испуская рев в чувстве торжества победителя, птицы в пафосе страсти дрались друг с другом и прожигали самок жалом любви, чтобы породить новые жизни, новые битвы и новую смерть, но они — философы в зеленой одежде — оставались равнодушными и неподвижными. И только когда раздавался топор человека и великан падал, тщетно хватаясь зелеными руками за руки братьев, по лесу далеко проносился шум, точно тяжелый вздох, вырвавшийся из сердец богатырей, и когда снова наступала тишина, то среди нее долго еще звенело одно слово: смерть.
Войдя в лес, Сусанна сразу повеселела. Здесь на нее пахнуло такой благоговейной тишиной и миром, что на время она совершенно забыла о гнусном Парамоне и даже о своем бесстыдном супруге-боге. Зеленые купола и таинственные лесные коридоры манили ее под свою тень. Здесь не надо было краснеть, как среди людей, присутствие которых ее часто мучило и стесняло.
Незаметно для себя она зашла далеко в глубину леса.
Сделавшись веселой, она с быстротой белки вскарабкалась на дерево и, усевшись на ветвь, стала покачиваться на ней. Вдруг откуда-то раздался необыкновенный, какой-то сухой, мучительный хохот. Девушка стала прислушиваться, оглядываясь во все стороны. В несколько прыжков она спустилась с дерева и быстро пошла по направлению страшных звуков и вдруг, увидев посреди маленькой поляны кровавую, вздрагивающую глыбу, остановилась, смертельно побледнев. Перед ней обрисовался окровавленный человек, лежащий на животе. Человек смеялся страшным смехом, и кровавое тело его конвульсивно вздрагивало, и тучи насекомых кружились над его спиной. Она быстро подошла к нему и снова остановилась, и лицо ее сделалось несчастным, и ее грудь начала высоко и неровно подыматься.
