Парамон шел между домиками, прихрамывая, опираясь на палку и пристально всматриваясь в счастливые лица обитателей деревни. Картина общего счастья, а в особенности вид красивых женщин, за которыми ухаживали молодые люди, вызывали в душе его чувство зависти, злобы и как бы обиды: ведь природа создала его таким безобразным точно нарочно, чтобы женщины отворачивались от него с отвращением и чтобы бесконечно его мучить. Чувство обиды с самого детства запало в его душу и с годами стало разгораться в неугасаемый огонь злобы, досады и зависти. Бог, очевидно, глубоко несправедливый Отец Своих многочисленных сыновей, так как одних создает умными и красивыми, другим дает чудный голос растрагивать сердца, третьим — разнообразные таланты, а его вот создал уродом, точно для общего поругания. Такие мысли, кружась в его уме, входили в сердце, как острые спицы, и протесты его, направленные по адресу Небесного Отца, часто видоизменялись, направляясь против земного — Демьяна — и против всех людей. Бог — центральная фигура мироздания, а раз Он является главным нарушителем равенства и справедливости, то, по мнению Парамона, любовь, равенство, справедливость и совесть — не что иное, как одна «большая глупость», придуманная дураком Осипом. «Сам Отец Небесный хромает по этой части, насчет совести, значит, — рассуждал Парамон, — и обижает меня жестоко цельную жизнь и как бы глумится с небес, ну так и я тоже вынул ее из себя, на кой прах она? И посмеюсь вволю, потешусь, потому одно это, собственно, и осталось мне». Все такие мысли он заботливо скрывал от окружающих, проникаясь все более лицемерием и хитростью. Он не хотел, однако же, быть совершенно одиноким в области осмеяния социального устройства Зеленого Рая и потому стал расспрашивать у различных изгнанников из России, как там живут люди, и, не довольствуясь этим, стал разыскивать книги и усиленно читать. Общая картина прошлого человечества была в его глазах мрачной, мученической и кровавой, и ему делалось весело. «Вот тебе и добрый папаша на небеси — какие кнуты закатывает деткам любезным и все кровь — кровь — кровь — должно, пьет это ее вместо виноградного вина и во хмелю бывает дерзок на руку… Что ж, по мне так веселее… Не хочу я видеть этих рож счастливых, точно медом обмазанных, не хочу рая на земле, потому что он мучение для меня, и в душе моей в это время как бы крик совы — жалобный такой и дикий… Опрокину рай, а когда здесь начнется ад, начальником буду, и дам богов новых, с бородами, и все такое прочее… Что, ваше небесное всемогущество, не нравится?..»
Глядя на небо и остановившись на месте, Парамон, искривив лицо, высунул язык, как бы поддразнивая кого-то. В это время, невдалеке от себя, он услышал стройное пение и, как пойманный преступник, вздрогнул и стал всматриваться в полумрак наступающей лунной ночи. На кровле маленького домика стояли на коленях несколько человек мужчин и женщин, вокруг которых группировались разного возраста дети. Центральное положение занимал высокий старик с длинной, совершенно белой бородой. Он стоял на коленях с поднятыми кверху руками. Все пели молитву, сочиненную когда-то Осипом и видоизменяемую потом другими сообразно пониманию каждого. Мужские голоса смешивались с женскими и, как бы обвиваясь с тоненькими детскими голосами, стройно уносились кверху, как бы вместе с чувствами радости, умиления и счастья.
Парамон смотрел на все это со злой улыбкой и, как бы увлекаемый какой-то силой, стал приближаться к домику и остановился под деревом. В это время старик, прерывая пение, проговорил сыновьям и внукам:
— Радуюсь, если у всех хорошо на сердце — свободно и легко, — хотя бы и не молился он словами, все одно из счастливого сердца подымается хвала Богу… И наоборот, я полагаю, если у кого черный камень греха на сердце, какие слова ни подбирай — молитва не понесется к небу, как птица, у которой спутаны были бы крылья. Человек такой пускай снимет сначала камень с сердца, и когда сделает это, сердце само заговорит в молитвословии, как щебечет ласточка… Смотрите же, дети и внуки, милые, чтобы в вас всегда веселье было… в этом вся молитва… Мой отец Осип так учил, а я вас, а впрочем, каждый пусть поступает по-своему, только совесть чтобы его была как настоящий ангел в белоснежном одеянии…
«Хорошо, хорошо, болтай, старый дурак, и ходи в белоснежном одеянии, пока я на вас не накину другое платье — черное, как у чертей в аду, и побрызгаю его кровицей».
Думая так, Парамон быстро отходил от домика, поглядывая на сады и разные окружающие его строения с населением из разного рода домашних птиц и других животных.
Немного спустя он неожиданно должен был снова остановиться, увидев толпу разных людей, состоящую из мужчин и женщин. Невысокий, чрезвычайно широкоплечий человек, круглолицый, с маленькой светлой бородкой, оживленно проговорил:
— Вот это самое и оно самое…
И он с комическим жестом поднял палец кверху.
Кто-то засмеялся.
— Да что оно-то? Ты говори толком, — послышался чей-то голос.
Широкоплечий человек опустил руку и указал куда-то вниз со словами:
— Насчет баб, значит…
Все захохотали.
— Да что насчет баб-то? — возразил тот же голос.
— Баба, одно слово, царица для мужа, коли она любит его, слаще меду и ценнее всех драгоценностей, а коли не любит, лучше бы ему иметь горб на спине, нежели женщину, которая не любит его…
— Правда-правда… лучше иметь горб на спине, — единодушно заговорили со смехом в толпе.
— Вот, Андрюша, милый, — продолжал все тот же голос, — что я о женщинах знаю. Теперь говори ты — слушать будем.
Андрюша — широкоплечий блондин — заговорил:
— Вот оно самое и есть. Женщина вольна любить, а вольна не любить, потому, собственно, что у нас, в свободном раю, все по совести. Теперь, други мои милые, подумайте сами — может ли бабенка, которой минуло только двадцать восемь, любить мужа и целовать его, значит, и обнимать, и все прочее этакое, такое… самое…
Он подмигнул глазами и засмеялся, и в ответ на это все дружно расхохотались, а кто-то сказал:
— Ну-ну — болтай, они умеют, бабенки, и обнимать и прочее такое…
— Коли ему шестьдесят весен — так разве это по совести, спрашиваю я вас, — продолжал широкоплечий человек.
— Думаю я, что обнимать такого старого все одно ей, что прижимать к своей лебяжьей груди старого, рогатого козла. Куда сладко…
Все опять захохотали.
— Теперь подумайте, друзья, как много у нас в Зеленом Раю ходят с горбом на спине.
— Как с горбом на спине? — послышались голоса.
— Да вы же сами сказали, что жена нелюбящая хуже, чем горб на спине…
— Правильно, это мы сказали.
— Много у нас горбунов, значит…
— Ха-ха-ха! — разнеслось с разных сторон, и какая-то бабенка, со звонким смехом притоптывая ногами, воскликнула: — Горбатенькие — горбатенькие! Ты, Андрюша, милый, досказывай дальше, что делать-то.
Парамон, скрывающийся за деревом, при этих словах женщины сильно вздрогнул и уставил глаза на бабенку.
