Или все же считается?
Вот и рабочий барак, дощатая дверь, стропила, с которых сыплются тараканы. Раньше здесь, наверно, жили рабы? Прин нашла свое место – свежую солому и одеяло – в женском конце между двумя варварками; восьмилетний сынишка одной из них был, как видно, нездоров и немилосердно храпел. Кое о чем старый Роркар все же проговорился: доверять графу не следует. Она поправила астролябию, нащупала нож и монеты под стираным колхарским платьем, заменявшим подушку. Но в чем ему, собственно, нельзя доверять? Он интересуется ее астролябией. Она представила, как снимает диск с шеи и швыряет ему – или великодушно дарит. Столь же надменный жест, как надеть на себя ошейник – и столь же, скорей всего, бесполезный. На этой мысли Прин уснула.
11. О семьях, грамматологии, новых моделях и новых тайнах
Зарождение политической власти, связанной, видимо, с последней революционной технологией (чугунным литьем) на пороге периода, не знавшего особых потрясений до появления индустрии, знаменует также начало распада родственных уз. Смена поколений перестает быть чисто цикличным процессом и начинает ориентироваться на события, на смену власти. Необратимое время становится отныне временем правящих; первый его признак – это династии, а оружие его – письменность. Письменный язык обретает полную независимую реальность как посредник между сознаниями разных людей. Но независимость эта идентична независимости власти, при посредстве которой формируется общество. Вместе с письменностью появляется сознание, уже не циркулирующее напрямую между людьми: обезличенная память, память управления обществом.
«Слова на бумаге – мысли государства, архивы – его память». (Новалис) Ги Дебор. Общество спектакля
После перерыва на обед в малой холодильной пещере слышались громкие звуки. Скрипели цепи, грохотали пустые бочки, но работа там не сказать чтоб кипела.
Прин заметила это очень скоро, в свой третий рабочий день. Шла мимо полуоткрытых ворот из главной пещеры в малую и разглядела, что там происходит. Один рабочий очень долго опускал на талях бочку, взятую из кипы других, другой катал ее шестом по полу, еще десяток просто стояли и смотрели на это.
Затем более совестливые труженики, в основном женщины, взяли длинные черпаки и принялись наполнять бочку пенными помоями из канав на полу. Очередную бочку между тем то опускали, то возвращали назад. Полную бочку выкатили в большую пещеру и поставили к другим, наполненным там. Оттуда бочки вывозили к дубраве, и местные крестьяне их забирали на удобрение.
В главной пещере от работы не увиливали: туда заезжали мулы с повозками, пену черпали бодро, бочки катали и ставили одна на другую. Но каждый, проходящий мимо ворот в малую, полагал, что там, судя по шуму, трудятся вдвое усерднее.
На четвертый день Ирник поручил Прин считать, сколько бочек поступает из малой пещеры и сколько из главной: поставленные снаружи, они становились неотличимыми.
И Прин начала вести счет.
Главная пещера ежедневно поставляла сорок-пятьдесят бочек желтовато-зеленой жижи.
Прин полагала, что малая, судя по числу бродильных канав, с легкостью могла бы наполнить двенадцать-тринадцать, но в тот день наполнила три.
Понаблюдав за тем, что там делается, Прин отправилась в контору, где Ирник повесил на стену вощеную доску для заметок. Под ней, в морской раковине, лежали заостренные палочки для письма, а масляная лампа служила для оплавления воска и удаления старых записей. Взяв стило, Прин уставилась на доску и произнесла вслух:
– Но ведь я не шпионка!
Главная пещера в тот день наполнила удобрениями сорок семь бочек.
Прин нашла свободное место и нацарапала:
«Главная пещера – сорок семь бочек, малая – девять».
Шевеля губами, она перечитала написанное и проиграла всё в голове, как разговор в доме Роркара. Кто она такая, чтобы настаивать на правде, если та расходится с ожиданиями? В последующие дни она, может быть, начнет давать более достоверные сведения, а пока и эти сойдут. Писать что-то для других значит либо шпионить, либо сочинять сказки.
Ирник и она почти полностью заполнили доску, а внизу накарябал свои каракули Тетти. Столько-то бушелей ячменя, столько-то бочек пива; столько-то работников на полях; имена рабочих и количество бочек; имена покупателей и количество заказанного; столько-то мотков веревки, мешков моркови, посуды для таверны, крючков для сбора плодов. Долгосрочные сведения Прин переписывала на глиняные таблички; в ее обязанности входило также их формовка, сушка и складывание в стопку. Ей часто вспоминалась хар-Бирюза, но у нее самой должность была двойная: помощница Ирника и учительница Тетти. Сквозь оплавленный и разглаженный большим пальцем воск часто проступали старые знаки – там можно было разобрать записи за целый год. Доска и ее призраки ждали свежих новостей.
Еще три дня Прин следила за происходящим в малой пещере, еще три дня писала неверные цифры.
Но сегодня, стоя в кучке других бездельников, она заметила еще кое-что – вернее, осмыслила то, что замечала и раньше. Почти все рабочие в малой пещере были старые, а пятеро явно больные – госпожа Кейн их наверняка отправила бы домой. Некоторые, как и сама Прин, были новенькие, неопытные. Из-за шума никто здесь не смеялся и не шутил, все просто стояли и смотрели. Прин уже начинала их узнавать – старика, старуху, паренька с заячьей губой. И догадывалась, почему они – не сговариваясь, похоже – отлынивают от работы в этот послеобеденный час. Может, она знала это с первого дня, потому и меняла цифры? Нет… она просто боялась записать слишком низкий итог.
Главная пещера наполнила пятьдесят одну бочку, малая две.
Пока она, стоя перед доской, думала, во что бы преобразовать эту двойку – в шестерку, семерку или восьмерку, – Тетти крикнул в дверь, пробегая мимо:
– Граф карету прислал!
Прин, нацарапав на доске «пятьдесят одна» и «две», выскочила наружу.
Может, это запряженный шестеркой фургон, как те, что она видела на перекрестке? Да нет же, нет. Скорее всего просто крытая повозка, в которой они ездили с госпожой Кейн (может, и граф сам правит)? Или такая же колымага, в какой она уезжала из Колхари, а то и вовсе телега для вывоза удобрений. Граф ведь не признаёт церемоний.
На дороге стояла… ну да, повозка, вот и тройка лошадей впряжена. На козлах сидела рабыня в белой дамасковой оборке поверх ошейника. Прин разбирал смех: что за сооружение такое? Можно подумать, его из земли выкопали, столько на нем бугров и отростков.
Она обошла это чудо кругом – рабыня делала вид, будто не замечает.
Сзади и по бокам резьба. Узоры, кажется, схожие… именно что «кажется»: подойдешь на три шага, и видно, что они разные.
У чуда, однако, имелись колеса, и подножка тоже была. Прин села.
Под обивкой сиденья что-то мягкое, вроде соломы, но не колючее. Тряпки? Мох? Чешуйки драконьих детенышей? Возница между тем тронула, и карета покатила на юг.
