Лавик и Джента, сидя по разным концам перил, смотрели на бухту. Золотая линия удлинялась, и теперь ее пересекала другая, словно под водой таилось нечто ее создающее.
– Они применялись для счета и на севере, и на юге Невериона, – продолжал граф. – Применялись с незапамятных времен и будут, полагаю, применяться и впредь, когда все чудеса Невериона уже забудутся. Каждая изображает какой-то товар, число коего определяется по числу фигурок или особыми знаками. Иноземный купец запечатывал сколько-то фигурок в мягкий глиняный сосуд, и тот служил закладной. Взгляни-ка. – Граф потряс овальную буллу, определенно твердую, а не мягкую. Внутри что-то задребезжало. – До укладки в сосуд фигурки прижимали к его мягкой стенке, получая таким образом перечень содержимого. На месте прибытия товара сосуд вскрывали при свидетелях и сверяли содержимое с перечнем. Здесь опять-таки возникает вопрос: что считать оригиналом, а что копией? Внешний ли список подтверждает количество содержимого или содержимое при вскрытии подтверждает точность списка? Что заслуживает названия первоначальной истины – видимое или невидимое? То же чувство, без которого мы обойтись не можем, говорит нам, что копия, чем бы ее ни считать, относится к тому же порядку, что и создавшие ее орудия, являясь лишь орудием изобразительного искусства. Но такой ответ допустим лишь при самых упрощенных понятиях о коммерции и законе. – Граф прошел дальше, Прин последовала за ним. Пересекающиеся линии протянулись до середины бухты. – Вот стило, а вот восковая доска – точно такую же я пять лет назад принес Ирнику и посоветовал повесить ее на стене конторы. Узнаёшь эти знаки? Нанесены они палочкой для письма, однако копируют углубления на стенке сосуда. Стило способно и на это, и на изображение ульвенских слогов, передающих слова, которые мы произносим, но и здесь нас не оставляет вопрос оригинала и копии. Ты, я вижу, смотришь уже на пергамент; на нем в самом деле проставлены те же знаки, что на твоей астролябии и на постаментах множества местных памятников. Ты, думаю, не удивишься, узнав, что придумал их Белхэм, проживший, по твоим словам, остаток своих дней на севере, у твоей бабушки. Изобрел он их, по преданию, еще в твоем возрасте, что и привлекло к нему наше внимание – внимание богатых и знатных, полагавших, что его знаки могут ускорить нам путь к желанной власти. Позволь истолковать тебе их. Вот этот обозначает число «один», этот – «два». Дальше идет «четыре». Чтобы написать недостающее число три, нужно всего лишь присоединить «один» к «двум». Дальше мы видим «восемь», а пропущенные пять, шесть и семь складываются из предыдущих знаков. Это уже «шестнадцать», а это «тридцать два». Идем дальше: «шестьдесят четыре», «сто двадцать восемь», «двести пятьдесят шесть», «пятьсот двенадцать»…
Прин хотела уже сказать, что ей откуда-то знакома эта последовательность – не из сказки ли? Но тут ее взгляд, привлеченный игрой света, снова упал на бухту. Многочисленные линии, образованные заходящим солнцем, пересекали уже всю поверхность воды, золотые квадраты перемежались темными кругами.
– …«тысяча двадцать четыре», «две тысячи сорок восемь», «четыре тысячи девяносто шесть»…
Прин затаила дыхание. Перед ней лежал город.
12. О моделях, чудовищах, ночи и непостижимом
Город: грязь, гламур, геометрия стекла, бетона и стали. Он упрямо высится среди природы, подобно гордому Вавилону, вопреки нашей воле и нашему «я». Так, по крайней мере, нам часто кажется.
Но в эту структуру заложена и другая, невидимая, воображаемая, сотканная из мечты и желаний, фактор всех наших трансформаций. Именно этот город я хочу сюда вызвать… Нематериальный, он формирует историю, подчиняя время и пространство человеку с тех самых пор, как чей-то язык произнес слова «пространство» и «время».
Ихаб Хассан. Города разума, городские слова
Вернее, видела она карту города, где можно было измерить серой, золотой, серебряной рябью расстояние и направление. Вот одна золотая улица, вот другая. Вот мерцающий двор, а посередине темный кружок колодца; когда-то в его стенку с солеными потеками лупили мячом дети, которых давно уже нет. Вот темный прямоугольник большого здания; здесь, должно быть, была рыночная площадь, а здесь лепились дома поменьше. И переулки как на ладони – одни прямые, другие узкие и извилистые. Кусты на островке повторяют очертания прежней дороги, а дальше опять золотая зыбь. На другом острове две обвалившихся стены под углом друг к другу, а то, что между ними, ушло в глубину.
Прин начала было говорить, но тут увидела еще кое-что.
– …«восемь тысяч сто девяносто два», – продолжал граф.
На ближней к Лавик колонне висел меч. Прин теперь видела, что мечи есть на каждой из дюжины колонн, но тот, что прямо перед ней, был двойной. Лезвия соединялись у рукояти, но потом расходились, как клинок и его отражение, клинок и его тень. Поди разбери, где что, ведь оба клинка стальные. Меч на соседней колонне был самый обыкновенный, рядом тоже. Потом шли подряд два двойных и до самого конца – одинарные. Но три двойных меча из дюжины – это уже немало.
Солнце коснулось верхушки холма, и по золотому городу пролегла тень. Она ширилась, размывая улицы, переулки, дома большие и малые.
Подул бриз, и половину города съело медное пламя.
– …«двести шестьдесят две тысячи сто сорок четыре»…
Город, охваченный борьбой света и тени, исчез совсем.
– «Миллион сорок восемь тысяч пятьсот семьдесят шесть», – завершил граф. – Теперь скажи, что ты заметила в этих знаках?
Краткое видение города ошеломило Прин, но мечи никуда не делись.
– Так что же ты можешь о них сказать?
Прин хотелось спросить про подводный город, но сначала надо было ответить.
– Числа очень большие, но каждое из них обозначает один-единственный знак.
– Вот именно! – Улыбка графа грозила оторваться от лица и помчаться вскачь. – Ты разглядела, как скупо распорядился Белхэм этими огромными величинами. А промежутки между ними заполняются сочетанием других знаков точно так же, как промежуток между четырьмя и восемью.
Прин, однако, больше занимали мечи.
– Но это еще не всё. Белхэм научился дробить числа с помощью парных знаков. Чтобы изобразить половину, под знаком «один» ставится «два». Чтобы получить одно целое с третью, пишем тройку под знаком «четыре». Граф водил пальцем по пергаменту, и Прин всё больше убеждалась, что те же знаки стоят на драконьем постаменте и на ее астролябии. – Или, допустим, три целых одна седьмая: здесь мы пишем «двадцать два», а под ним «семь». Молодой Белхэм понял, что охватил все числа от самых больших до самых малых. Своими знаками он мог изобразить любое число, целое или с дробью, понятное для всех мужчин и всех женщин. Я уже говорил, что всё это он придумал еще будучи мальчиком, а достигнув возраста мужчины, стал самым знаменитым человеком в Неверионе – у нас на юге уж точно. Теперь ты знаешь, что «письмена» на памятниках обозначают числа: даты создания, время дня или года, цены, меры, величину углов; на нашем старом языке эти слова что-то значат, на вашем же нет, поскольку Белхэм был… варваром. Точно так же обстоит дело с вашим купеческим письмом: лишенное алчности и стремления к наживе, оно помогает двигать торговлю… хотя алчность и нажива в нем тоже присутствуют, таясь между знаками – это видно из моей маленькой лекции о природе письма. – Граф снова спрятал руки под плащ. – Итак, теперь ты знаешь секрет письма, что украшает наши памятники и твою астролябию. – Хочешь спросить о чем-то еще? Хотелось бы знать твое мнение по поводу всего этого.
