Искренне ваш
Чарльз Хоквист мл.
Нью-Йорк,
4 августа 1981
Дорогой Чарльз Хоквист мл.,
Получив ваше письмо в феврале, я отправил его по адресу С. Л. Кермита, оставленному мне К. Лесли Штейнер до ее отъезда в Болонский университет.
На прошлой неделе, вернувшись из каникулярной поездки в Канадские Скалистые горы, я наконец-то обнаружил ответ профессора Кермита. Профессор красочно описывает, в каком виде ваше письмо добралось до пустыни (см. ниже), но это не идет ни в какое сравнение с его собственным письмом, полученным мной. Помимо бесчисленных марок и штемпелей, на конверте четко виден отпечаток чьей-то ноги. Кроме того, письмо подмочено один бог знает чем (судя по запаху, тут не обошлось без верблюда). В процессе пересылки его разорвали надвое; конверт кое-как склеили лентой, но внутри так и лежат половинки. Из-за прискорбного состояния текста я решил сначала переписать его, а уж потом отослать вам – да и ужасы своего почерка Кермит отнюдь не преувеличивает. Разобрать его в принципе можно, но у меня на переписку ушло три дня, включающих 25 консультаций с друзьями по поводу написания тех или иных букв. (Я заново проникаюсь уважением к Хайдеру Роллинсу
[17], расшифровавшему каракули Китса.) Надеюсь, вы не станете против этого возражать: вы бы всё поняли, увидев оригинал.
С наилучшими пожеланиями
Сэмюел Р. Дилэни
[Ниже следует переписанный текст.]
Июнь
Дорогой Хоквист,
Ваше письмо, датированное февралем, дошло до меня только вчера! Вы не поверите, но здесь, на раскопках, ни один человек уже две недели не может сказать, какое сегодня число. Рано или поздно здесь пройдет караван с провизией; тогда мой ответ отправится в далекий путь до Нью-Хейвена (полагаю, вы находитесь в Йеле, под сенью великой публичной библиотеки, где письменное слово выставляется напоказ, перемещается и погребается одновременно, как и на протяжении всей истории), а мы снова сможем ориентироваться во времени. Но в данный период, с тех пор, как профессор Уэллман разбил свои «Сейко LED», вытаскивая архитрав из раскопа, мы пребываем в полном безвременье. Стрелки моих часов, напоминающие ручонки Дональда Дака, показывают только время дня, а не дату. С тем же успехом мы могли бы жить в Средневековье, а не в последней четверти двадцатого века (у нас ведь двадцатый век?). Не будучи знакомым с примитивными средствами здешнего транспорта, вы вряд ли поверите, что ваше письмо пришло сюда во вьючной суме верблюда, помятое, грязное, вскрытое не меньше трех раз; все письма, которые мы получаем (наверняка лишь малая доля отправленных), вскрываются, заклеиваются повторно и штемпелюются расплывчатыми сине-оранжевыми печатями иракской госбезопасности. Почему наша почта вообще идет через Ирак, который даже не граничит с этой страной, для меня загадка (потому, возможно, что экспедицию частично оплачивает богатая иракская семья). В этом полураскопанном оазисе, в двухстах милях от мест, чьи названия можно выговорить (не говоря уж о почтовых отделениях) я чувствую, что попал в один из параллельных миров, так забавлявших нас с Лесли в энн-арборском общежитии. (Из-за полевых работ я тянул с докторской степенью до тридцати одного года и получил ее в 1968, когда девятнадцатилетняя мисс Штейнер получала свою первую степень по математике.) Сколько веков миновало с тех пор?
Связь с тем, что я ностальгически именую цивилизацией, представляется не менее экзотической, чем послание дымовых сигналов в направлении Марса.
И тут приходит ваше письмо, из которого я черпаю неизвестную мне (вопреки вашим предположениям) информацию. Выходит, та «статья», которую я написал по несколько истерической просьбе Лесли два с половиной года назад, в палатке у холодных Капуанских гор, все-таки напечатана? Надо же, какая неожиданность.
Я тогда накатал ее за один марафонский присест на обороте отпечатанного на мимеографе послания ЮНИСЕФ, где предлагался грант за исследование уровня грунтовых вод в пригородах Ли-Соля; как-то оно затесалось среди палеонтологических журналов, которые я запихал в переноску своего холщового саквояжа.
Лесли тем временем добрых четыре часа расхаживала по снегу, одновременно ругаясь с Явузом; он прибыл из города Эфеса на другом континенте и незаметно подкрался к ней сзади.
В то лето, когда мы все трое оказались в Стамбуле, Явуз в качестве ассистента Лесли разгружал армейские грузовики, привозившие порой ящики с артефактами – а платил за это я из своего тощего кармана! Он может быть очень занимательным собеседником и не лишен уличного юмора, весьма полезного во время вечерних прогулок по авеню Истикляль, но выбор сделал в рамках своей расы и своего класса: Лесли – молодая женщина с пышными формами, а я – тощий мужчина средних лет. Вы, кстати, знакомы с нашей широкобедрой (не сказать бы широкозадой) Гипатией? С полногрудой коричневой Венерой Виллендорфской? Ее способность появляться в самых недоступных местах меня просто ошеломляет. Однажды она просто «зашла поздороваться» в афганские пещеры, которые я раскапывал вместе со старым Пэйсом и молодым доктором Карговским. Области наших с ней работ, могущие привлечь внимание общественности (не говоря уж об их пересечениях) возмутительно малы. В печати мы притворяемся объективными, но в реальности близко друг друга знаем. Не удивлюсь, если и вас, Хоквист, встречал на какой-нибудь конференции – в Музее Индейских артефактов, к примеру: прилетаем в палящую жару самолетом местных авиалиний, и старенький «52 MG» профессора Рокки доставляет нас в гостевые комнаты, обитые непременной шенилью. Поднимаемся в верхний коридор Пижонинг-холла и заседаем в двух смежных классах; в 1938 здесь сделали экспозицию для какого-то факультативного курса, и пыль с витрин благоговейно вытирают раз в год, в весеннем семестре. Какой это мог быть колледж? Христианских Братьев, скорее всего. Обязательный недозрелый бри на сырной доске и шерри в пластиковых стаканчиках (на угловом столике, впрочем, есть и бумажные). Насколько я помню, профессор Носатис в очень грязных теннисных туфлях извинялся за неработающие кондиционеры, а профессор Реппа досказывала историю, начатую на другой конференции (с теми же бри и шерри), о своей работе в племени грухо-грухо, регион Нижних Свинолуж, в 1957. А в уголке, приканчивая шестой стакан, стояла Лесли, и ее скуку смягчали только улыбки блондинистого двухметрового Адониса польско-украинского происхождения (мою тоже, но меньше: мне он улыбнулся всего один раз); на футбольном поле он смотрелся бы столь же хорошо, как в каменном карьере, где работал каждое лето начиная с восьмого класса, но в разреженной академической атмосфере выглядел чуточку неуместно. Про футбол и летние работы я выяснил путем нехитрого гамбита, спросив: «Вы, вероятно, один из звездных студентов Лесли, раз оказались в нашей маленькой группе?» Нет-нет, он будет помогать профессору Штейнер, если она все-таки надумает раскапывать ту перувианскую яму в будущем сентябре. Его голубые глаза под золотистыми ресницами, на бронзовом лице со следами юношеских прыщей, почти не отрывались от собственной пары «Адидас» четырнадцатого с половиной размера (как я потом уточнил).
