«Широкие читательские круги», говорила она. Я думал, она имеет в виду «Атлантик», «Харперс», на худой конец «Сайентифик Америкэн».
Я поражен!
Пока я дописываю это письмо, джентльмен в очень пыльной джеллабе со шрамами на лице стоически сидит у палатки в узкой полоске тени, не доходящей до пальцев его смуглых ног, и попивает лимонад из полугаллоновой бутыли. Он ждет вечерней прохлады, чтобы возобновить путешествие и доставить несколько писем (в том числе и мое) в… да есть ли она еще где-то, цивилизация?
Он тоже не знает, какое сегодня число.
Зато он привез мне записку от Абдуллы Обтваны. Знаете его? Долговязый такой, большерукий, с эбеновыми губами – еще одно приобретение Лесли, само собой. Его мать, нажившая небольшое состояние благодаря сомнительному бизнесу в Найроби, отправила его в один из наших либеральных университетов Южного Пояса, чтобы подготовить к медицинскому факультету. Через три семестра его спросили, не хочет ли он перейти в сельскохозяйственный колледж, да и английский бы подучить не мешало. Абдулла, глядишь, и послушался бы, но на какой-то вечеринке (сыр бри и шерри) попал, скажем так, под крыло Лесли. Не на этой ли вечеринке мы познакомились с вами? Вы бы его запомнили: он был в «адидасах» и малиновых штанах! Имели, конечно, место улыбки на темном, как косточка черного абрикоса, лице. По какому-то непостижимому пустынному радио до него дошла весть, что я нахожусь меньше чем в ста милях от него. Он пишет, что приедет к нам на раскопки. Пишет, что «с бесконечным удовольствием» вспоминает те три вечера, что мы провели вместе. Африканцы очень учтивы, не правда ли? К концу двух этих вечеров мы на ногах не стояли! Он привезет с собой друга – не Лесли; друг этот мужского пола и, видимо, молод, поскольку «очень хорошо смотреть на верблюде». Очень хорошо, очень! Жду не дождусь, когда Абдулла с другом появятся в нашем оазисе. Будет с кем поговорить о моих недавних открытиях и о возможном предательстве Лесли. Только бы зуб… нет, даже мечтать не смею.
Впрочем, можно и помечтать. Я всюду вожу с собой, в том числе, тоненькую зеленую книжечку – мемуары Лэйярда
[18]. Может, вы, Хоквист, скажете, какой мазохистский сдвиг все время возвращает меня к этому моменту 1840 года?
«Мучимый болью, я не мог спать… Шейх сказал мне, что в лагере имеется искусный зубной врач, и я, не в силах больше терпеть, решился ему довериться. Лекарь разрезал мне десну, приставил к корню шило и ударил по нему что есть мочи, но шило соскользнуло и сильно поранило нёбо. Он настоял на второй попытке, уверяя, что успех гарантирует – и отломил большой кусок зуба, поэтому от третьей попытки я отказался…»
Но хватит, однако, этих мактиговских
[19] ужасов. Надо взять у Уэллмана Даути,
[20] чтобы от них избавиться. Пора закончить письмо: босоногий берберский джентльмен только что вытряс последние капли из своей бутыли, напоив жаждущие пески.
С наилучшими пожеланиями
С. Л. Кермит
[Здесь не мешает описать, как выглядит следующее письмо Хоквиста. Первые две страницы напечатаны на превосходной бумаге «Коррасейбл»; третья – на обороте отксеренных страниц «Винни-Пуха», 8-й и 9-й; четвертая – на обороте лилового гектографированного листа крупной кириллицей; последняя – снова на «Коррасейбл».]
Нью-Хейвен
Август 1981
Дорогой Кермит,
ваше письмо, несмотря на все пересылки, все-таки добралось сюда раньше меня. Я тут же спрятал его в коробку, чтобы оно не погибло при текущей перестановке. Да, я в Йеле, хотя известно это немногим. Я культивирую ненавязчивость, чем, наряду с умением читать текст вверх ногами, создаю дистанцию между собой и окружающими.
Охотно верю, что мое письмо вы получили не в лучшем виде. Мой друг недавно работал в Турции, и попытки наладить с ним связь убедили меня, что письма лучше всего зашивать в крепкую кожу.
Да, мы вполне могли где-нибудь пересечься, например на конференциях Лиги Плюща – «Герой в классической литературе» или что-то похожее. Или там, где бри из экономии заменяли соленым арахисом – в Нью-Йорском университете, скажем.
Извините, прервался. Все время приходится вскакивать и отвечать на звонки, говоря «его нет» и «не знаю, кто это». Или помогать занести очередной предмет мебели. А этажом ниже кто-то что-то празднует и смертельно обидится, если я не приду на бокал шампанского.
Стало быть, теперь уже завтра, то есть письмо я начал вчера. Просмотрев свое предыдущее письмо и прочитав, в каких условиях вы писали свое «Приложение», я решил, что тон мой был резче, чем следовало. (Тогда я, кажется, только что принял ряд устных экзаменов… хотя нет, выбирал тему для диссертации – и жаждал невинной крови.)
Снимаю свое замечание относительно неолитической революции; я хотел лишь сказать, что вы можете смело настаивать на своем мнении.
Но относительно прото- и архаического латинского я сохраняю свою позицию. В филологических диспутах не может быть простого «предпочтения терминов». Кстати о старых латинских каламбурах: как вам «mea mater mala sus est»? Перевод: «моя мать – злая свинья» или «смотри, матушка, свинья ест яблоко». Я вспомнил, что экономные закуски подавали именно в Нью-Йоркском: меня не устраивали как они, так и университетские лингвистические пруды (опечатка ненамеренная, честное слово).
Да, троянцы, возможно, в самом деле общались с греками. Кейт с факультета классики утверждает даже, что троянцы говорили на греческом диалекте – но это не единственная ее причуда. Слышали бы вы образчики ее импровизированной этимологии…
Существование фразы «неолитические дворцы» не оправдывает того, что это попросту глупо. Старого Ниткоигла чуть удар не хватил, когда он ее увидел. Не думал, что в профессоре на пенсии осталось еще столько пороха – знал бы, не стал показывать. Худшее даже не его европейский гнев, довольно комичный; он вдруг прицепился к Лесли, заявляет, что она незаконная дочь Джорджа Стайнера
[21], и хочет с ней познакомиться.
Мисс Штейнер этого не заслуживает.
Очень может быть, что я и с ней встречался, и не где-нибудь, а на конференции по научной фантастике. (Наукофантастика, дорогой коллега? Так только К. С. Льюис говорил в свое время. Теперь говорят просто НФ.) К сожалению, ее словесный портрет, данный вами, не слишком сужает поле. Я встречал несколько блестящих женщин такого сложения, равно как и мужчин по имени Лесли. Она, случайно, не поет греческие народные песни? Если да, то я ее помню. Она единственная, кто знает «О Пневматикос», кроме меня. Пели мы в бостонском Фанейл-холле – значит, это был Нореаскон-1
[22].
