– На вас напали, мой дорогой! – ответил доктор Маквей, сверкнув золотом вставной челюсти. – Причем, если верить этому предмету, еще вчера вечером!
– Вчера вечером я убил дракониху, – сообщил Коннор. Давящая слабость и тошнота отступали, и это не могло не радовать. Доктор рассмеялся.
– О да! Эбенезер вопит об этом на весь север, вы лишили его дохода, который почти прилетел в руки, – сказал он. Коннор перевел взгляд на Эмму и вдруг предположил:
– Что, если эта дракониха спустилась в город не просто так?
Доктор пожал плечами. Эмма нахмурилась, и Коннор поспешил добавить:
– Простите меня, Эмма, я уже не владел собой, когда ударил вас.
Он надеялся, что его слова прозвучали искренне и не были просто формальным извинением. Девушка кивнула, и на ее щеках снова проступил румянец. Коннор подумал, что она не просто хорошенькая – красивая. Похожая на фею из книги сказок: в детстве у Коннора была такая, и он любовался рисунком феи в легком синем одеянии и месяцем, вплетенным в волосы. Потом отец отобрал книгу: незачем парню читать бабьи сказки.
Но фея вернулась.
– Чем вы ударили дракониху? – доктор снова перевел свою лупу на Коннора и нахмурился.
– Белым огнем, – ответил Коннор, и в нем вдруг заворочалось какое-то тоскливое, знобящее чувство. – Что-то не так?
– Вы ведь высший советник следственной магии? – уточнил доктор каким-то странным тоном, и Коннор вдруг вспомнил, как однажды о нем написали на первой полосе «Столичного времени»: высший советник следственной магии, один из лучших магов своего поколения во всем мире.
Почему сейчас это звучит, как издевка?
Коннор кивнул. Откуда-то снова накатила слабость, сделала его маленьким и уязвимым. Взгляд Эммы стал растерянным и сочувствующим, и это сочувствие ударило Коннора сильнее, чем он сам хлестнул по ее груди.
– Судя по артефакту, сейчас в вас почти нет магии, – медленно, взвешивая каждое слово, проговорил доктор Маквей. – Так, какие-то золотистые остатки в белом, видите?
На мгновение Коннору показалось, что доктор говорит о ком-то другом. Эмма ахнула, прижала пальцы к губам. Рука была, как чужая: Коннор взял у доктора лупу и навел на свое запястье.
Какое-то время он смотрел на цветные переливы в лупе и отстраненно думал, что доктор ему еще польстил. Никаких остатков, пустота. Должно быть, последние частицы магии Коннор потратил минувшей ночью на заклинания контрацепции и обезболивания.
Он почти выронил лупу на кровать. На какой-то миг ему сделалось очень смешно, потом за смехом пришла боль, пронзившая голову. Коннор сжал зубы, чтобы не застонать в голос.
Надо было держаться. Надо было сохранить лицо – хотя какое там, больше всего Коннору сейчас хотелось уткнуться в подушку и заорать, выплеснуть ту боль, которая пульсировала в нем ледяными ключами. Магия была тем, что всю жизнь поддерживало его и давало ему хоть какие-то основы – а теперь ее не стало, и Коннор просто не знал, что делать.
Эмма смотрела на него с ужасом и болью. Этот взгляд был хуже пощечины: чем дольше он длился, тем больше Коннор ощущал собственную мерзкую никчемность.
– Надо же… – произнес он, и доктор Маквей ожил: проворно подхватил свой саквояж, вытащил из него какие-то порошки и принялся смешивать лекарство. – Надо же… – почти шепотом повторил Коннор.
Ему вдруг невероятно остро захотелось завтра вечером выйти из дома и пойти куда-нибудь по дороге в сторону холмов. Пусть Дикая Охота фейери, которая помчится по этим местам во всем своем безумном великолепии, снесет ему голову и растопчет труп копытами. А зачем ему еще жить? Что ему делать с этой глупой жизнью?
В губы ткнулось что-то холодное: Коннор не сразу понял, что это был стакан с лекарством.
– Залпом, залпом! – приказал доктор Маквей и, когда Коннор покорно выпил жидкость, воняющую болотом, сказал: – Я остался бы здесь на пару дней. Понаблюдал бы вас.
– Я даю вам приют, доктор, – глухо произнес Коннор ту старинную фразу, которая могла защитить человека перед наступающим Йолле. – И знаете… вы правы с этой драконихой. Ее направили. Кто-то хотел, чтобы я лишился магии.
Слеза прочертила щеку. Коннор откинулся на подушку и закрыл глаза.
***
Эмма любила работать над цветами и лепестками, создание тычинок было для нее своеобразным отдыхом, когда мысли плывут спокойно и легко, но вот стебли ей никогда не нравились и всегда вгоняли ее в тоску. Особенно Эмму раздражали шипы – их надо было делать из горячего клея с краской, а потом еще тонировать.
Когда Коннор заснул после лекарства, а доктор Маквей отправился в гостевую комнату, Эмма поднялась к себе и решила заняться работой. Заколки и зажимы для волос, цветочные грозди на платье – это всегда пользовалось спросом, и Эмма знала, что лучший способ отвлечься – начать трудиться, не глядя по сторонам.
Стебель, которым Коннор хлестнул ее, валялся на полу: смятый, изуродованный, бесполезный. Эмма подняла его, бросила в мусорную корзину и машинально дотронулась до царапины на груди. От мыслей о том, как Коннор, уже теряя разум, целовал ее, ноги делались ватными, а голова начинала гудеть.
Эмме даже думать не хотелось о том, как себя чувствует Коннор, утратив магию. Теперь, зная, что он не владел собой, когда ее ударил, Эмма невольно начинала жалеть его. Что может быть страшнее безумия? А Коннор тогда был безумен, и она успела проститься с жизнью в его руках.
Роза. Пышная роза с растрепанными лепестками – вот что сейчас может помочь. Эмма достала барназийский шелк и взялась за ножницы. Такие розы нравились ей тем, что для них не надо было каких-то особенных выкроек: просто нарезать ткань на квадраты, которые потом превратятся в лепестки и сделать подклейку из более плотного материала.
Что, если дракониху в самом деле натравили на Эмму, зная, что Осборн окажется рядом и не сможет не защитить ее? Коннор, конечно, бабник и дрянь, но он всегда был хорошим магом, опытным следователем и не стал бы стоять и смотреть, как дракониха пожирает человека. Что, если злоумышленник использовал какое-то заклинание или артефакт, чтобы опустошить его в момент убийства чудовища?
Сделав заготовки, Эмма принялась смешивать краски. Зеленый и пшеничный – для центра цветка, алый для основной части и красно-коричневый для тонировки краев. Выбрав круглую мягкую кисть, Эмма сперва увлажнила лепестки, а затем принялась за раскрашивание.
Нет, Коннор Осборн не мерзавец. Он просто привык носить маску негодяя. Кто знает, как принято в столице? Может быть, порядочным людям там никуда нет хода. Но сегодня, когда Коннор просил прощения, Эмма видела, что он искренне сожалеет о том, что случилось. Он одинок и несчастен, особенно теперь. Магия была для него всем – Эмма поняла это, взглянув в его лицо, разбитое и опустошенное болью.
Как они будут жить дальше? Что делать? Йолле пройдет, Эмма соберет вещи и съедет отсюда, а Коннор останется в большом доме, полном воспоминаний и тоски. Будет пить, как пил его отец: в те далекие дни старик понял, что вино убивает его, и пригласил сестру с подругой пожить в Дартмуне. Эмма помнила старого Осборна, помнила, как после их приезда больная развалина, которая не мыслила дня без выпивки, постепенно начала превращаться в человека.
