В этой части дома всегда было холодно. Расставшись с Эммой, Коннор ушел в отцовскую библиотеку и первым же делом подошел к огромному глобусу в самом центре: откинь верхушку и увидишь роскошное собрание вин, которое не уступает столичным. Коннор вывернул пробку из первой попавшейся бутылки – вино было залито в нее в год рождения старика Клилада Осборна – сделал глоток из горла и отсалютовал отцовскому портрету на стене.
Выкуси, папаша, старый праведник и лицемер. Все это теперь принадлежит блудному сыну.
Портрет предсказуемо промолчал.
Коннор сделал еще несколько глотков и решил, что утащит этот замечательный глобус в свою спальню, а в библиотеку больше не зайдет. Слишком уж тут холодно, несмотря на теплый день за окном, слишком веет отовсюду осуждением и гневом, словно призрак старого Клилада бродит среди книжных шкафов и потрясает невидимым кулаком.
Он сам не заметил, как бутылка опустела. Но хмель не пришел – вместо него пришла тоскливая злоба.
Все хотели видеть в Конноре мерзавца, и он постарался оправдать это желание. Никому на самом деле не было интересно, что творится у него в душе. В нем видели убийцу, и он им стал – Берта Валентайн разрушила его жизнь, и теперь Коннор сидел на обломках, напивался и понимал, что Эмма считает его негодяем. Не потому, что он причинил ей боль – потому что она так привыкла.
Значит, пришло время снова оправдывать чужие ожидания. Его считают гадиной – значит, он ей будет. Коннор усмехнулся и, запустив бутылку в отцовский портрет, вышел из библиотеки.
– Где миледи Эмма? – осведомился он у приключившегося рядом слуги. Парень уставился на него, чуть ли не раскрыв рот, а затем произнес:
– У себя, милорд, на втором этаже, стал-быть.
Коннор прикинул: на втором этаже были спальни, гостевые и хозяйские. Он еще не знал точно, чего именно хочет, но понимал, что добьется своего в любом случае, чего бы ему ни захотелось.
Он не запомнил, как поднялся на второй этаж, толкнул одну дверь, другую – Эмма сидела, склонившись над рабочим столом, в ее руках крутился темно-зеленый стебель с розоватыми шипами, и Коннор вспомнил, что она занимается цветами и букетами. Прелестное женское рукоделие – солнечный свет запутался в золотистых волосах и вдруг сделал их огненно-рыжими.
– Берта… – едва слышно произнес Коннор. Эмма – нет, уже рыжая тварь из допросной – вскинула голову и посмотрела на него с тем самым ужасом, который он так хотел увидеть в ее лице. Не презрение, с которым Эмма смотрела на него на пороге его собственного дома, а ужас.
– Коннор? – прошептала она так, словно хотела достучаться до него. До той части его сути, которая вчера вытолкнула Коннора перед обезумевшей драконихой.
– Мне очень жаль, Берта… – слова вырывались из глотки с болью, словно Коннор был ранен. – Мне правда очень, очень жаль.
Вино ударило ему в голову сильнее, чем он ожидал. Глухая ярость, которая толчками выбивалась из глубины его души, помрачала разум. Берта поднялась со стула – и Коннор видел, что сейчас она понимает все, что с ним происходит, все, в чем была виновата. Он подошел к ней вплотную, вынул из заледеневшей руки цветочный стебель и тотчас же наколол ладонь на один из шипов.
Коннор поднес руку к лицу, слизнул каплю крови. В доме его отца никогда не было комнат с такими серыми стенами и инструментами для допроса на столе. Берта Валентайн никогда не оказалась бы в Дартмуне – но вот она, стоит прямо перед Коннором, и он видит собственное отражение в ее зрачках: темное, безумное.
Он ударил ее наотмашь – хлестнул стеблем, алая полоса, расчертившая грудь, стала наливаться алыми каплями, и Берта вскрикнула и отшатнулась от него. Коннор сгреб ее, прижался губами к каплям, слизывая и сцеловывая их, чувствуя биение чужого сердца и захлебываясь тем страхом, который сейчас захлестывал Берту и заставлял твердеть ее соски под легким шелком платья.
– Кон… Коннор! – вскрикнула она чужим голосом, оттолкнула его и попыталась было броситься к дверям. Коннор схватил Берту за руку, рванул на себя – еще ни одна ведьма не уходила от него, ни одна ведьма не осмелилась бы назвать его по имени…
Его ударило в голову, в затылок – ударило так, что Коннор рухнул на старенький ковер, и допросная, которая вдруг превратилась в скромную девичью спальню, вдруг затанцевала перед ним, и шум тысяч крыльев невидимых птиц наполнил уши. В голове пульсировала боль; Коннора подбрасывало, рвало и дергало, и сквозь наползающее марево безумия он чувствовал прохладное прикосновение чужих ладоней к лицу.
– Коннор! – услышал он сквозь шум. – Коннор!
Потом пришла тьма.
***
-…остаточная магия. И очень сильная…
Волны, которые трепали и бросали Коннора во тьме, постепенно улеглись. Боль, ломавшая его тело, медленно и неохотно отступала – сквозь тьму стали пробиваться голоса, и в одном Коннор опознал доктора Маквея: тот практиковал в поселке Дартмун и приходил в поместье, когда Коннор заболевал.
Сколько же ему сейчас лет? В прежние времена доктор Маквей казался Коннору стариком, а вот надо же, еще работает.
– Вот, взгляните, миледи. Видите эти волны в лупе? Его очень сильно тряхнуло…
«Меня тряхнуло», – подумал Коннор. Мысли были вялыми, неповоротливыми, они выплывали из мрака и утекали прочь. Да, без магии тут не обошлось; плохо то, что Коннор ее не почувствовал и не отразил удара.
Сильный волшебник в Дартмуне? Сильнее столичного следователя?
Это было плохо. Очень плохо.
– Он напал на меня, – прошелестел голос Эммы, и Коннор ощутил едва уловимое прикосновение стыда. В памяти проплыл вкус ее крови на губах, и Коннора стало знобить.
– Всему виной чары, миледи, – произнес доктор Маквей. Надо же, заступился за него! – Хотя подобные вещи вполне в его характере, м-да, если верить рассказам о столичной жизни, но тут дело в окутавшей его магии. Вот, видите? Он не владел собой.
Еще хуже. В Дартмуне маг, который настолько силен, что Коннор его не чувствует – меньше всего ему хотелось стать марионеткой в чужих руках, а он почти видел, как к нему потянулись эти руки. Коннору померещилась язвительная ухмылка на тонких губах. «Я читаю твои мысли, – почудился далекий призрачный голос. – Я буду вертеть тобой, как захочу, а твое реноме отъявленного мерзавца мне только поможет».
Коннор открыл глаза. Первым, что он увидел, была огромная лупа в серебристой оправе – артефакт, который используют для обнаружения магического воздействия. По стеклу плыли разноцветные волны и полосы, и в их сочетании и сплетении Коннор увидел, что дела его идут скверно.
Потом в поле зрения появился доктор Маквей – если раньше он казался Коннору старым, то теперь выглядел древним, почти мумией. Рядом с ним стояла Эмма – бледная, строгая, в закрытом платье с высоким воротом.
– Что случилось? – Коннор боялся, что не сможет говорить, но все-таки смог, хоть горло и отозвалось болью.
