— Что еще про меня Томас сказал?
— Сказал, чтобы я шнапс и пиво при вас не пил, и сырую воду из ручья не хлебал, дескать, вы это не любите, — сообщил слуга, засыпая в кипящую воду крупу.
Хм, вон как надо кашу варить. А я ее холодной водой заливал, а потом на костер ставил. Наверное, оттого моя каша и горчила? А про сырую воду с парнем разговоры вести не стану, не поймет, что из-за воды можно не просто заболеть, а умереть. Пусть думает, что мне не нравится. Шнапс и пиво при мне пить нельзя, а без меня можно? Ну, старина Томас, научишь ты молодежь, а мне еще с ней до столицы ехать.
— А еще старый сказал, что рука у вас очень тяжелая, — вздохнул Генрик. — Коли что не по нраву — разговоры вести не станете, а просто в ухо дадите.
Ничего себе, каким злодеем меня старик обрисовал. Можно подумать, что я только и делаю, что всем по ушам бью. Томас, скажем, ни разу от меня в ухо не получил. Но заранее радовать парня не стоит, ему вредно.
— В ухо я своим слугам никогда не бью, — хмыкнул я. — Стукнешь, а у него барабанная перепонка лопнет, оглохнет. И на хрен мне глухой слуга нужен? А про шнапс Томас соврал. Его не только при мне нельзя пить, но и без меня. Можно, если я сам разрешу.
Покамест, парнем я доволен. Коней обиходил, кашу сварил вкусную, воду пил кипяченую, ночлег обустроил, превратив место под телегой в маленький домик.
И ночью ничего страшного не приснилось — ни убитых жандармов герцога Силинга, ни загубленных диких собак. Вообще, покойник явился мне один-единственный раз в жизни и то, нищий бродяга, случайно убитый мной во время побега с каторги. Но этот старик, меня спас, а не погубил. Правильно говорят мудрые люди — у мертвецов совсем другие заботы и интересы, а такая мелочь, как месть живым, их не прельщает.
К тому времени, когда я проснулся, слуга успел накормить и напоить лошадей, и варил кулеш. Я даже начал думать, что существуют на свете идеальные слуги. Или все-таки нет? Ладно, посмотрим, что не так у моего Генрика.
А что «не так», выяснилось достаточно скоро. Среди пейзан редко находятся охотники, а коли такие и есть, не сознаются, но вдруг парнишка умеет стрелять из лука?
— На охоте приходилось бывать? — поинтересовался я. Видя, что парень мнется, поощрительно улыбнулся. — Говори, ничего страшного. У меня у самого лесов нет, а если ты на стороне браконьерствовал, никому не скажу. Ты из лука предпочитаешь дичь бить, или с рогатиной?
— Я, господин граф, крови боюсь, — чистосердечно признался Генрик. — Даже куренку голову не отрублю, без чувств падаю. Мамаша, если свинью колоть нужно, к соседу ходила, а курам сама головы отрубала.
Вот те на… Бывают, конечно, такие люди, но очень редко.
— А в смысле подраться? Вон, какой ты здоровый…
— Не знаю, не пробовал, — вздохнул Генрик.
Не пробовал? Вот в такое не поверю. Не бывает так, чтобы дети росли, и не дрались друг с другом. Уж на что я, выросший среди нянек, гувернеров и воспитателей, умудрялся подраться даже с детьми лакеев и садовников, а когда был помладше, хаживал и с разбитым носом, и синяками. Отец говорил — мол, если граф хочет драться, деритесь с ним всерьез, без поддавков. А те и рады были наподдавать возможному наследнику престола.
— А тебя самого в детстве не колотили? — хмыкнул я, и подначил. — Наверно, ты постоянно битым ходил?
— Не-а, ни разу. Соседи меня в обиду не давали, не разрешали бить, мол, нельзя такого телепня бить, добрый слишком. Да и мать побаивались.
— А кто у тебя мать? — насторожился я. Может, ведьма или колдунья? Чего не надо мне в дороге, так это балованного сына ведьмы. Прибью ненароком, а мамаша заколдует.
— Мать у меня — повивальная бабка, — с гордостью сообщил Генрик к моему облегчению. — Она у половины деревни роды принимала, как после этого меня бить? И бабка моя — все повитухами были, а вот матери не повезло, парень родился, я, то есть. А парню повитухой зазорно быть.
Генрик вздохнул. Неужели расстраивается, что не родился девкой и не смог стать повитухой? В Швабсонии я видывал мужчин-лекарей, принимавших роды, а в Силингии этим занимались исключительно женщины.
— А сам ты лекарем стать не хочешь? — поинтересовался я, в надежде услышать, что мать научила его распознавать травы, полезные для души и тела, а еще способам врачевание ран, что для меня стало бы очень полезным, но ответ был неутешительным:
— Лекарем? Не-а. Там тоже крови много бывает, особенно, если жилу отворяют. Видел я как-то, потом два дня пластом лежал. Я конюхом хочу стать. Мне Томас пообещал — как только помрет, вы меня на его место возьмете.
Весело. Крови он, видите ли боится. Стало быть, если меня, не дай бог, ранят, томой слуга, вместо помощи пластом ляжет? Ну, старый Томас, удружил…
— А как ты конюхом собираешься стать, если крови боишься? У лошадей всякое случается — и ноги они ломают, и раны получают, и сами подраться могут, — хмыкнул я. — Видел хоть раз, как жеребцы друг дружку кусают?
Я не стал говорить, что в жизни бывает так, что коня приходится добивать, чтобы не мучился. У меня самого — тьфу-тьфу, подобного еще не происходило, но все может произойти.
— Коняшки, это другое, — выдохнул Генрик. — С коняшками я ничего не боюсь. Ни крови, ни навоза. Коня, они же лучше людей, и кровь у них иная. Чего бояться?
Что ж, принимаем за данность. Генрик много на что способен. Но воевать или лечить он не сможет. Значит, ищем положительные стороны. Впрочем, если понадобится, я смогу нанять прислугу и в Силинге. А кто сказал, что мне понадобится слуга-воин, или слуга-лекарь? Может, и бед никаких не будет, к чему себя накручивать раньше времени? А конюх, он всегда пригодится, хоть дома, хоть на войне.
Глава пятая
Накидка с гербом
Когда отъезжали от поляны, мы с Гневко принялись осторожничать — с рыси перешли на шаг, сообразный ходу телеги. Время от времени я озирался по сторонам, словно деревьев раньше не видел, а гнедой, чаще, чем обычно, глубоко вдыхал морозный воздух.
Если гнедой учуял плохое место раньше меня, то ненамного — на полминуты, не больше. Гневко стукнул копытом и застриг ушами:
— Иго-г-о.
Можно подумать, я сам не понял, что пятачок, где дорога проходит вдоль пологого склона, заросшего старыми соснами и тополями, — идеальное место для засады. А птиц, встревоженно круживших над головами злоумышленников, как любят писать о том авторы романов, не было и в помине. Настоящая засада устраивается загодя, чтобы лесные птахи успокоились, угомонились и не выдавали присутствие человека.
Есть, говорят, такие люди, что нюхом чуют засаду, умудряясь по запаху определить количество сидевших в ней злоумышленников. Но у меня нос обычный, и Гневко здесь подсказать не может. Он все-таки конь, а не охотничья собака. Предупредил, что не нравится место, уже спасибо.
— Доставай арбалет, — приказал я слуге и тот вытащил из-под сена подарок Томаса — деревянную дуру, из которой старик сам себя подстрелил позапрошлым летом.
