К тому времени, как он добредает до одинокой телефонной будки, стоящей на страже над городом, он весь дрожит и отдувается. Нипочем ему не привыкнуть к таким склонам. В будке царят промозглый холод и туман, стекло заиндевело, прожилки на узоре серебрятся от лунного света. Бедокур плюхается к его ногам, а Уэс скармливает аппарату монеты и набирает домашний номер.
После второго гудка кто-то берет трубку.
– Алло?
Вероятно, впервые в жизни голос Кристины наполняет его чем-то вроде счастья.
– Эй, это я, – в трубке тишина. – Кристина?
– «Я»? Какой такой «я»?
Уэс зажимает пальцами переносицу.
– Уэс.
– Уэс… Хм-м… Не знаю я никакого Уэса…
– Очень смешно. Можешь позвать к телефону маму?
– А-а, Уэс! – Он слышит, как она щелкает пальцами, и ее голос смягчается от притворного узнавания. – Мой милый единственный братик Уэстон! Ты так давно не звонил, что я уж забыла твой голос. Говоришь, позвать к телефону Мад?
Он морщится.
– Нет. Я просил позвать маму.
– А, значит, Коллин!
– Нет, – если она позовет Коллин, ему не вырваться от нее. Он слишком удручен, чтобы вести с ней разговоры. – Господи, да нет же. Я с платного телефона. Позови маму.
– Ладно, – он с ужасом слышит в ее голосе улыбку. – Коллин! Уэс хочет с тобой поговорить.
Ах ты ж.
Вслушиваясь в их слабые голоса, он представляет себя дома. Они собрались бы в гостиной, включили радио. Кристина пристроилась бы на диване, прижав телефонную трубку подбородком. Эди влезла бы к нему на колени и потребовала поиграть с ней. Коллин без умолку болтала бы о бейсболе, химии или еще о каком-нибудь увлечении, которым загорелась на этой неделе. А Мад прислонилась бы к раме открытого окна, зажав в пальцах лакированный мундштук.
Боже, как же ему хочется туда. Хочется так, что глазам становится горячо. Он стряхивает с себя эти ощущения как раз в тот момент, когда трубку берет Коллин, его четырнадцатилетняя сестра.
– Уэс!
– Привет, Фасолька. Слушай, у меня всего минут пять, потом разговор прервется. Можешь позвать маму?
– Ага! – Он слышит, как скребет по полу ножками придвинутый стул. И без труда представляет, как она садится на него и теребит пальцами телефонный шнур. – Я по тебе уже соскучилась. Как там Уикдон? Когда приедешь домой? Друзей нашел? А девушку? Как твое ученичество? Как…
– Прекрасно! Все просто замечательно.
– Еще не вылетел?
– Еще нет! – Если улыбаться пошире, наверное, и в голосе послышится улыбка. – Удивительно, правда?
– Ой, вот здорово. Да, миссис Коннор спрашивала о тебе сегодня утром. Ты же давно не заходил, вот она и забеспокоилась. И ее дочь тоже была там, и она прямо убита из-за того, что ты уехал. Убита.
– Которая? Джейн? Та, что с птицей?
Эту птицу он терпеть не может. У него до сих пор остался шрам – это она клюнула его в ухо.
– Она самая.
Уэса озадачивает услышанное. Они с Джейн разве что десятком слов перебросились, но он считает, что в ее привязанности виноват сам – не надо было при каждой встрече называть ее красоткой. Как бы ему ни хотелось посплетничать о старшей дочери мясника, часы тикают. Пустой бумажник жжет карман.
– Передай ей… что спросить обо мне – очень любезно с ее стороны. И позови все-таки маму.
Звук в трубке приглушен, словно Коллин зажала ее ладошкой. Уэс в тревоге выуживает из кармана еще монету, и она громко звякает, проглоченная прорезью. Препирательства, которые он слышит, уверенности ему не прибавляют, но наконец битва за телефон завершается.
На этот раз в трубке слышен мамин голос:
– Уэс, это ты?
Этот голос наполняет его теплым облегчением. От него исходит атмосфера дома.
– Привет, мам.
– О, leanbh!
[2] Как приятно слышать твой голос. Как ты? Очень там холодно? Ты пальто взял? Тебе тепло?
– Тепло, мама. Не беспокойся.
– Как это «не беспокойся»? Ты же восемнадцать лет меня знаешь. Не могу я не беспокоиться.
– Знаю. Извини. Да, я… – Уэс делает вдох, чтобы собраться с мыслями, и продолжает своим самым взрослым голосом: – Я не хочу, чтобы ты беспокоилась. Больше тебе незачем беспокоиться за меня, понимаешь?
– Так тебя взяли в ученики?
– Ага, – он морщится, произнося эту наглую ложь. – Взяли, само собой.
– Тебя взяли? Потрясающие новости! Я так тобой горжусь.
«Если бы ты видела меня сейчас, поняла бы, что гордиться нечем». В какой момент жизни вранье вошло у него в привычку? С другой стороны, разве у него есть выбор? Не может же он снова разбить ей сердце. Какой же он тогда сын, тем более после того, как пообещал отцу заботиться обо всей их семье?
– Спасибо.
– Ну, выкладывай! Рассказывай все по порядку.
– Да все отлично. Всего-то несколько дней прошло. Магистр Уэлти… э-м-м… предоставляет мне возможность много заниматься самостоятельно.
– Только не перетрудись. Не хватало еще тебе стать затворником. Друзей уже завел?
– У нее есть дочь моих лет. Она очень… – подходящее слово для Мэгги находится не сразу, – славная.
– С тобой там хорошо обращаются?
– Да. Все замечательно, честно. А ты как?
– Да вот говорят, опять плату за жилье повысят, что делать будем? А так все мы здоровы и счастливы. Это главное. Бог даст остальное.
В телефоне слышен гудок – предупреждение, что остались считаные секунды.
– Слушай, у меня истекает время, я с платного телефона. У Уэлти телефона нет, так что, если понадобится, звони в гостиницу «Уоллес-Инн». И я постараюсь сразу перезвонить, хорошо? Я тебя люблю.
– Ой, тогда все, отпускаю тебя. Люблю те…
В трубке становится тихо, Уэс испускает прерывистый вздох. Как можно быть таким эгоистом и возлагать все надежды на Мэгги, когда вокруг его семьи все туже затягивается петля? Но до возвращения Ивлин осталось всего полторы недели.
Он вешает трубку на рычаг и сует руки в карманы. Как же холодно, а ему еще тащиться пять миль до Уэлти-Мэнора. Но можно пойти в другую сторону – идти и идти, пока море не поглотит его. Вот и простое решение всех его проблем.
Но сдаться – это не выход. Положение его семьи не изменится, если он вернется и найдет работу в доках или где-нибудь на заводе – при условии, что его хоть куда-нибудь возьмут. Плату за жилье все так и будут повышать. Иммиграционные законы продолжат ужесточаться. От того, станет он учеником Ивлин Уэлти или нет, зависит все. В буквальном смысле все. Ему остается лишь надеяться, что он сумеет проявить достаточную убедительность, когда она наконец вернется.
