– Но это же, возможно, наш единственный способ победить.
– Умоляю, – всхлипывает она.
– Ладно, ладно. Обещаю, – Уэс в беспомощном отчаянии смотрит на нее. Постепенно его пальцы разжимаются. – Господи, ты смотришь на меня так, словно я едва не сделал что-то ужасное.
– Ты понятия не имеешь, во что влез. Эта книга, эти трансмутации… Они влияют на людей. Меняют их.
– Значит, ты уже видела раньше, как кто-то пытался это сделать.
– Да. Моя мать.
Его губы удивленно приоткрываются. Затем глаза темнеют от гнева.
– И что она сделала?
Маргарет качает головой. И скорее чувствует, чем слышит, как зубы выбивают дробь.
– Мне ты можешь рассказать. Пожалуйста, расскажи.
– Сама она не делала ничего. Это все алхимия.
Беспокойство у него на лице сменяется скептицизмом – как всегда, когда она нелестно отзывается о любимой им науке. Как же ей убедить его? Она должна заставить его понять, даже если вновь открывшаяся при этом рана убьет ее.
– Лет шесть назад моя мать решила, что очередной этап ее исследований завершен. В ту ночь, когда она опробовала второй цикл трансмутации, который расшифровала по этой книге, меня разбудил страшный звук. Вопль.
Поначалу было так легко поверить, что ей почудилось, что просто лиса визжала в лесу у дома. Но потом звук повторился.
Мэгги.
Даже сейчас от этих воспоминаний ее всю передергивает. Казалось, будто Ивлин вспороли заживо. Будто она вновь нашла в постели закоченевшее тело Дэвида.
– Кричала моя мать, звала меня. Обычно она никогда меня не звала, даже не разрешала входить в лабораторию, так что я поняла: случилось что-то действительно ужасное, – за пределами ее спальни тени превращали мебель в чудовищ. Одно, длинное, кралось к подножию лестницы, другое, сгорбленное, притаилось на веранде, третье скребло в окно скрюченными пальцами. И все они казались в ту ночь злобными и голодными. – Когда я открыла дверь лаборатории, там было невероятно жарко и пахло так противно. Как алхимия. Как кровь.
Прошли годы с тех пор, как она позволяла себе копаться в подробностях воспоминаний, и уже сейчас ей кажется, будто она задела солнце. В груди теснит, следующий вдох дается с трудом.
– Я увидела свою мать, лежащую на полу. Почему-то отчетливее всего мне запомнились ее волосы. Она всегда была такой собранной и аккуратной, а в тот раз ее волосы разметались и были пропитаны кровью. Поначалу мне показалось, что она мертва.
Сальная копна ее волос распласталась по полу вокруг головы, как нимб. А рядом с ней цикл трансмутации, начерченный мелом и забрызганный кровью, излучал зловещий багровый свет. Но хуже всего было то, что дымилось в самом центре круга.
Нечто почерневшее, бесформенное, словно дышащее сквозь судорожные всхлипы.
Оно источало жидкость черную, как мокрая земля, как море среди ночи. Вспомнить его очертания Маргарет не могла, как ни силилась. Помнила только, что его вид наполнил ее ужасом, от которого тогда возникла страшная пустота внутри, а сейчас кружилась голова и накатывала паника.
– Что она сделала? – хрипло спрашивает Уэс.
– Не знаю. Это было… бесформенное нечто. Вообще ничто. Оно казалось злом. Словно не должно было существовать. Словно ее наказали уже за саму попытку.
Когда она перевернула мать, лицо той было пепельным, глаза запавшими, в лиловых кругах. «На этот раз у меня почти получилось, – сипло выговорила она. – Я чувствовала это. Я слышала его».
«Ну же, мама, – сказала Маргарет тоном, который вошел у нее в привычку за последние несколько месяцев, – мягким, но непреклонным, каким часто говорил отец, прежде чем ушел. – Пойдем в постель».
Она вспоминает, как поставила Ивлин на ноги, как та обмякла в ее объятиях, словно переутомившийся ребенок, льнущий к матери.
– На миг я закаменела. А потом вдруг перестала бояться. Я больше ничего не чувствовала. Все казалось нереальным, даже я сама. Я просто делала то, что должна была. Вывела ее из лаборатории, повела в ванную. А она снова и снова повторяла одно и то же – «мне жаль».
Потом Маргарет сходила на кухню и налила воды в ведро. Поднялась по шаткой лестнице, больше не высматривая чудовищ в темноте. Вошла в лабораторию, все еще полную дыма, и выплеснула на пол всю воду из ведра. Она хлестнула ее по босым ногам, пропитала подол ночной рубашки, когда она встала на колени. Пол она скребла и скребла до тех пор, пока не стерла руки в кровь, пока на нем не осталось никаких следов алхимической реакции.
– А что ты сделала с?.. – Уэс не договаривает.
– Сожгла в лесу.
Он бледнеет.
– Теперь ты понимаешь? – Маргарет не знает, как звучит ее голос – убедительно или отчаянно. – Когда-то я верила во всю эту ложь. О том, что алхимия предназначена для высшего блага. Что это путь к возрождению, совершенству или истине. Но нет. Она мостит дорогу в ад. Я видела это той ночью. Алхимия чуть не убила ее.
– Маргарет, то, что она сделала… – Он колеблется. – Не знаю в точности, что это было такое, но что бы ни было, не алхимия заставила ее. Алхимия лишь дала ей возможность. Прибегла к той трансмутации она по своей воле и собственному выбору, и если бы знала, что это опасно, то никогда не подвергла бы тебя такому риску и не заставила устранять последствия.
Но нет, выбор сделала не она. Потому что, если так, если женщина, в которую превратилась ее мать, выползла из какого-то гнилого уголка ее души, тогда Маргарет непонятно, как быть. Она не знает, как высосать этот яд. Алхимия растлила Ивлин. Наверняка она. Иначе что она была за человек? Что за мать?
Маргарет не выдержит, если то же самое ей придется увидеть вновь. Да еще с Уэсом.
– Мне нужно на воздух.
Уэс издает сдавленный возглас, она вылетает из лаборатории. Вся она обливается холодным потом, голова кружится, грудная клетка сдавливает легкие, словно корсет. Несмотря на то что солнце уже садится и тучи сгущаются, она не в силах остаться в этом доме ни единой минуты. Это убьет ее, она точно знает.
У себя в спальне она хватает ружье с настенного крепления, натягивает куртку и вываливается за дверь. Бедокура она не зовет, но он сам следует за ней по пятам, беспокойно помахивая хвостом. Солнце томится над самым горизонтом, сочится красным светом, как ломоть мяса кровью. Ветер свистит в деревьях, зовет ее.
– Подожди! – кричит Уэс с веранды.
Он обувается на ходу, вдев руку только в один рукав тренчкота. Ветер швыряет волосы ему в лицо, уносит голос. Она лишь слабо различает, как он зовет ее по имени, и его почти заглушает шорох сухих красных листьев.
– Идем, – шепчет она Бедокуру.
Тот скулит, но следует за ней как привязанный, а тени деревьев у дома удлиняются, тянутся к ней, пока не поглощают ее целиком.
