– Я думала, что держусь, – сказала приглушенно Три Саргасс, – но все вспоминаю кровь, столько крови. Мне так не хватает Лепестка, уже сейчас. Прошло всего каких-то три гребаных часа, а мне его так не хватает, и он так по-дурацки умер…
А, дело не в гражданской войне. Что-то глубже, непосредственнее. Махит сжала ее, и Три Саргасс жалко пискнула.
– Это же… весь мир меняется на глазах, а я плачу из-за друга, – сказала она. – Какой еще из меня поэт.
– Когда все будет кончено, – ответила Махит, – ты напишешь Двенадцать Азалии панегирик, который будут петь на улицах; он станет собирательным образом всех страдающих сейчас без нужды тейкскалаанцев. Его никогда не забудут, и все благодаря тебе, и… ох, прости меня, пожалуйста, это все я виновата… – сейчас тоже расплачется, а какая от этого польза – от двух людей, плачущих на диване под землей?
Три Саргасс оторвала голову от плеча, взглянула на Махит, заплаканная, раскрасневшаяся. Краткая, натянутая пауза. Махит была готова поклясться, что слышит шум крови в собственных капиллярах. Они дышали в одном ритме.
Когда Три Саргасс поцеловала ее, Махит раскрылась, точно лотос на глади одного из прудов Города на рассвете: медленно, неизбежно, словно ждала целую долгую-долгую ночь. Рот Три Саргасс был горячим; губы – широкими и мягкими. Одна рука легла на короткие волосы Махит, сжала, едва ли не до боли. Махит обнаружила, что ее руки легли на лопатки Три Саргасс – острые под ладонями, – она притянула ее ближе, к себе на колени, не отрываясь от губ.
Это была ужасная идея. Это было великолепно. Самое лучшее, что случалось с ней за целые часы – за дни, – Три Саргасс целовалась так, словно тщательно изучила все нюансы этого обычая, а Махит была просто рада – рада, что Три Саргасс ее поцеловала, рада, что может отвлечься от всего остального.
Они отстранились друг от друга. Глаза Три Саргасс, в каких-то дюймах от ее, распахнулись и стали темными, красными в уголках от слез.
– Лепесток правильно про меня говорил, – сказала она. Махит убрала выбившуюся прядь за ее ухо и не перебивала. – Я люблю пришельцев. Варваров. Что-то новое, что-то другое. Но еще я… если бы я встретила тебя при дворе, Махит, если бы ты была одной из нас, я бы все равно тебя хотела.
Ее слова были прекрасны, грели сердце и утешали, но ведь и ужасали: «Если бы ты была одной из нас, я бы все равно тебя хотела», – и Махит жаждала снова впиться в ее губы и в то же время оттолкнуть с коленей. Она не тейкскалаанка, она… она уже и сама не знала, кто она, – знала только, что она не тейкскалаанка и никогда ею не станет, сколько бы очаровательных и заплаканных асекрет не бросалось к ней в объятия. Бросалось, пожертвовав почти всем, что имели, ради Махит.
– Я рада, – выдавила она, потому что это правда, потому что это ласково. – Иди сюда, дай я… дай я.
Ее руки – в волосах Три Саргасс, на узком канале позвоночника. Прижимали к себе.
Больше они не целовались, просто вместе дышали, пока голопроекция не звякнула – пятнадцать минут – и не сменилась теперь на снимки Города с воздуха: то, что видно с вершины храма солнца во Дворце-Север. Глаза императора открывались.
Глава 21
Город встает на марш
силой в тысячу звезд
на свободе я буду говорить видениями
без затмения
Я копье в руках солнца
Протестная песнь Города, анонимная (приписывается патрицианке первого класса Три Саргасс)
Власть императора на пике, даже подкошенная, даже под угрозой со всех сторон, была сокрушительным натиском символизма. Махит ощущала ее втройне: во-первых, свой собственный давний восторг, рожденный в детстве, наполовину проведенном в любви к Тейкскалаану-истории, Тейкскалаану – империи поэтов, всепокоряющему, всепожирающему, всевоспевающему зверю в саду ее воображения; во-вторых, эхо удвоенного Искандра – двух версий, приезжавших, чтобы здесь жить, чтобы переделать себя в тех, кто здесь может жить, может ориентироваться в речи, говорить и не видеть ничего, кроме Тейкскалаана, и все еще помнить Лсел далекой и любимой родиной; и последнее – быстрый вдох и дрожь всем телом тейкскалаанки, которую Махит держала в руках, пока обе наблюдали за спектаклем, задуманным обезвредить восстание.
Все началось со взгляда на Город с высоты императора: зыбкая панорама медленно преобразилась под наложением из цветов, копий и золотым сиянием императорской печати, словно от солнечного лепестка, имперских флагов – не военного флага, а мирного, того, что висел за солнечным троном. Звучала музыка. Не марш – старая народная песня, струнные инструменты и низкая флейта, словно женский голос.
– Что это? – спросила Махит асекрету, и та слегка привстала. Ее рука не сходила с талии Махит.
– Это… это аранжировка песни из эпохи императора Девять Потоп, сразу перед тем, как мы вышли из солнечной системы, – она старая. Ее знают все. Она… твою мать, а они хороши в искусстве пропаганды, я сразу чувствую ностальгию, страх и отвагу, и уже точно знаю, что они задумали.
На голопроекции картинки превратились в интерьер храма солнца – куда больше и богаче, чем Махит видела на голограммах или иллюстрациях с инфокарт: огромный центральный зал в виде воронкообразной колбы, открытый сверху и увенчанный линзой, рассыпающей яркие лучи света по центральной платформе и бронзовой чаше алтаря. Весь зал был ясным, многогранным, поблескивающим, как самоцвет: прозрачно-золотой, гранатово-красный. Музыка затихла, и вот перед алтарем стоял Шесть Путь. Гримеры поработали на славу: он выглядел почти здоровым. Почти, не считая шокирующе выступающих скул. Восемь Виток видно не было, но слева стояла Девятнадцать Тесло, великолепная в белоснежном платье – но в том же самом, в котором уходила, считая пятно крови Пять Агат на рукаве. Эзуазуакат, пролившая кровь на службе. Одесную стоял девяностопроцентный клон Восемь Антидот. Плечики прямые; на лице – те же скулы, что и у императора, но под здоровыми подушечками детского жирка.
Император, наследник и советник: вместе в сердце власти. Сама по себе картинка вселяла уверенность. Как начало обращения ко всему Тейкскалаану – устрашала: то, что они вот так собрались, означало серьезность, необходимость донести это конкретное сообщение. Ведь сам храм солнца находился на вершине Дворца-Север.
<Прямо сейчас на орбите корабли флота>, – пробормотал ей Искандр. То есть если бы Один Молния захотел, мог бы всего одним приказом разбомбить и храм, и императора в пыль.
Это поймут и все тейкскалаанцы.
Шесть Путь сложил пальцы и поклонился – приветствуя каждого зрителя. Он не улыбался; дело слишком серьезное для улыбок. Камера вперилась в его уста, словно ласкала, ожидая слов. Когда он заговорил, это показалось облегчением – выплеском напряжения, пока слова не обрели смысл:
