Все это вдруг стало резко раздражать. Махит уже так устала различать крошечные оттенки смыслов в разных тейкскалаанских интонациях, так устала следить за смещением ударения. От усилий, которые требовались, чтобы помнить, что она говорила Три Саргасс, что – Двенадцать Азалии, а что не говорила никому.
(О том, как император сказал ей: «Кто еще подарит восемьдесят лет мира». О своей гложущей, растущей уверенности, что, возможно, он прав, учитывая его возможных наследников и то, насколько решительно они поддерживают в Городе разрушения и насилие ради собственного возвышения.)
У нее заболела челюсть от скрежета зубов.
– Посол Агавн не снабжал ничем подобным Тридцать Шпорника. Насколько мне известно. А еще я не пойму, что считается в Тейкскалаане «аморальным» – почему вы все так боитесь неврологических усовершенствований?
– …но кого-то он снабжал! – сказал Двенадцать Азалия, словно нашел удовлетворительный ответ в логической головоломке.
– Обещал снабжать, – обреченно ответила Махит, – и это, кстати, дает мне хоть какой-то рычаг. Если бы он их действительно доставил перед смертью, мне было бы не с чем торговаться.
– Махит, – перебила Три Саргасс, внезапно слишком спокойная на вкус Махит, – у меня начинают возникать некоторые подозрения, что именно ты обсуждала с его лучезарным величеством.
– Скрывать от тебя что угодно – пустое занятие, – сказала Махит. Хотелось положить голову на стол, а то еще и постучаться об него.
Три Саргасс дотронулась до ее плеча – мимолетный успокаивающий жест – и пожала плечами.
– Я же твоя посредница. Технически мы и не должны ничего друг от друга скрывать. Мы над этим еще поработаем.
– А надо? – беспомощно спросила Махит и потом, когда Три Саргасс сумела довольно прилично изобразить лселскую улыбку с обнаженными зубами, а ее лицо, вопреки усилиям, эту улыбку отразило, спросила еще раз: – Так из-за чего технология считается аморальной? Ответь, если сама ничего не скрываешь.
– Мало что аморально, – начала асекрета. – Яотлек апеллирует к очень традиционной аудитории с простыми вкусами – закон, порядок и победные марши каждую весну. Но ведь в твоих имаго-аппаратах действительно есть что-то пугающее, Махит. Нам не нравятся устройства – или химикаты, – из-за которых человек способен на большее, чем без них.
– Ты же сдала имперские экзамены, верно? – спросил Двенадцать Азалия. – На способности.
Махит кивнула. Это было настоящим удовольствием после бесконечной череды экзаменов на имаго-способности; сплошь тейкскалаанские литература, история и язык, а их она учила для себя, из-за надежды, что однажды получит визу и посетит центр империи.
– Во многом мы есть то, что мы помним и пересказываем, – сказала Три Саргасс. – По чьему образцу себя создаем, по какому эпосу, по какой поэме. А неврологические усовершенствования – это жульничество.
– И при сдаче экзаменов ими пользоваться запрещено, – добавил Двенадцать Азалия. – Каждые несколько лет бывает скандал…
Махит было трудно приравнять имаго – комбинацию людей, сохранение навыков и памяти поколение за поколением – к жульничеству на экзаменах.
– Неужели все так просто? Жульничество – это, конечно, незаконно, но чтобы еще и аморально?
– Аморально быть тем, кому ты не можешь и надеяться подражать, – ответила Три Саргасс. – Например, носить чужую форму или произносить строчки Первого Императора из «Песни Основания» и в то же время планировать измену. Такие элементы сочетать неправильно. Вот откуда мне знать, что ты – это ты? Что ты вообще понимаешь, что пытаешься сохранить?
– А сами накачиваете мертвецов химикатами и не даете сгнить ничему – людям, идеям или… или плохой поэзии, которой у вас в достатке, даже с идеальной метрикой, – сказала Махит. – Уж простите, если я не соглашусь по поводу подражания. Тейкскалаан – это сплошное подражание тому, что уже давно должно умереть.
– Ты Искандр – или ты Махит? – спросила Три Саргасс, и показалось, что в этом-то и есть вся проблема: Искандр ли она? Без него?
Есть ли вообще такая Махит Дзмаре в контексте тейкскалаанского города, тейкскалаанского языка, пока тейкскалаанская политика заражает ее, словно несовместимый имаго, пускает в нее усики памяти и опыта, как какой-то быстрорастущий грибок?
– Насколько, Три Саргасс, широко тейкскалаанское понятие «ты»? – спросила она, как спрашивала еще до того, как все это заварилось.
Три Саргасс развела руками – напряженный, печальный жест.
– Сама не знаю. Более узкое, чем у станционников. У… большинства.
– Иначе трюк Один Молнии на «Восьмом канале» не сработал бы, – добавил Двенадцать Азалия. – Само предположение, будто Тридцать Шпорник не только пользуется населением ради собственных целей, но и что цели эти какие-то… оскверненные, ничтожные… Ведь любой, кому нужны дополнительные усовершенствования, явно не достоин быть императором…
– По-моему, – сказала Три Саргасс, – дело идет к гражданской войне.
И затем очень резко прижала руку к лицу, словно сдерживала слезы.
* * *
Двенадцать Азалия вывел Три Саргасс; Махит все еще слышала их голоса с кухни, как те мягко поднимаются и опускаются. Она никогда не видела Три Саргасс в таком расстройстве. Ни когда ее жизни угрожали, ни когда работа с Махит становилась нервной, досадной и тяжелой; ни даже после шока. Но она тут же посыпалась, как облученный металл, такая ломкая, когда ее умственная мощь выдала ответ, который Махит знала и так: Тейкскалаан на грани того, чтобы сожрать себя заживо.
Махит казалось, она может это понять – хотя бы по аналогии и своим стремлениям. Ей самой трудно это осмыслить – что Тейкскалаан вовсе не вечен, неразрушим, постоянен. А она – варварка, чужеродное тело, просто любит (правда ли? До сих пор?) литературу и культуру империи, для нее это не родина; для нее это никогда не было формой всего мира, как для Три Саргасс, – формой, правда, искажающей истину о мире, как тяжелая масса искажает вокруг себя ткань космоса.
Но слезы, капающие сквозь пальцы Три Саргасс, все равно ранили, и она была рада, что Двенадцать Азалия увел ее на кухню за водой и утешением, которое могут подарить только старые друзья. Ненадолго оставшись одна, она залезла во внутренний карман и выудила спасенные из апартаментов сокровища: свернутый в виде инфокарты листочек с новым сообщением со станции Лсел и имаго-аппарат Искандра.
Положила и то и другое на стол перед собой. Оба предмета не больше большого пальца: бледно-серебряный паук, хранивший всего Искандра Агавна, и тонкий серый цилиндр, запечатанный красным сургучом и красно-черными полосатыми ярлыками, обозначавшими внепланетное сообщение. Она осторожно провела ногтем большого пальца по воску, взрезала, чуть оттянула хрупкий красный завиток. Сургучная печать была скорее символической: сообщение очень просто открыть и снова незаметно закрыть, если так захочет какой-нибудь чиновник с почты. Печать метафорическая, и оставалось полагаться на тейкскалаанскую веру в приватность, право собственности…
