Дарц Тарац прищелкнул языком, не открывая рта.
– Понятно, – сказал он, хотя Махит не открывала рта. – Либо веришь, либо тебе все равно, правда оно или нет.
Она повернулась к нему. Она хотела – они оба с Искандром хотели, одержимые маленьким злобным желанием, – говорить с ним только на том языке, который тот ненавидел, а она любила, на языке его врагов, источать поэзию своими губами. Но это не был ее родной язык и никогда таковым не станет. У Махит не было ни малейших сомнений на этот счет. Поэтому она ответила на станционном:
– Они допустили меня к переговорам первичного контакта, Тарац, вместе с ними. Так почему не сделать станциосельника частью дипломатического протокола, особенно с учетом того, что они прекрасно знают, как сильно мы опередили их в коллективной памяти.
– Они никогда не должны были узнать о технологии имаго, – сказал Тарац.
Махит вздохнула. Еще раз. Медленно.
– Да, – согласилась она, – думаю, что не должны были. – Легкие уколы боли в ее локтевых нервах, злобное недовольство Искандра ее позицией, которая не согласуется с его собственной. – Но дело сделано, советник, и сделано давно. Империя знает. Если Лсел возглавит эту дипломатическую делегацию, мы сможем иметь более сильную переговорную позицию, какой у нас не было несколько поколений…
– А цена, Дзмаре? Цена того, что мы внедрим одну из наших имаго-линий в эту… конгломерацию, которая называет себя «мы»? Цена, которую затребует Тейкскалаан, даже больше, чем наша самостоятельность, наш язык и экономическая независимость.
– Цена уже была выше, – сказала Махит более громким голосом, – когда станция находилась под угрозой уничтожения этими трехколечными кораблями, и вы это прекрасно знаете. – Она не собиралась кричать. Не собиралась привлекать внимание половины присутствующих на мостике, тех, кто не следил за сближением «Параболической компрессии» и сотни вращающихся трехколечных кораблей на картографическом столе.
– Я всю свою жизнь провел на руинах, – сказал Дарц Тарац, взмахивая рукой, словно он хотел охватить не только мостик и Пелоа-2, но и всю империю целиком со всеми ее врагами. Его долгосрочный проект по втягиванию Тейкскалаана в невыигрываемые войны на истощение полностью провалился. Империя не желала разбиваться на части о неприступные берега. Не здесь, не таким образом.
Теперь языком Махит заговорил Искандр:
– Руины можно отстроить в мирное время.
Тот же Искандр помог Махит устоять на ногах и сохранить лицо, когда Тарац ответил:
– Вы были ошибкой, а с вами и вся ваша имаго-линия. Я постараюсь довести до советника Амнардбат мое согласие с ней. Вам нет места на Лселе. Не смейте даже думать о возвращении домой, Дзмаре. Отныне станция навсегда для вас закрыта.
Глава 20
Движения игуаны – непостижимый язык, такой же недоступный мне, как мысли цветка, когда он с рассветом, не имея ни памяти, ни разума, раскрывает свои лепестки. Непротиворечивые логика и танец, но ни то ни другое я не могу вместить в себя, все мои попытки – лишь приближения. Невозможно вложить смысл в язык, который считаешь бессмысленным; тем не менее я знаю, что существуют план, голоса, мир по другую сторону тени, неприкосновенный, но все равно реальный. Три года как я вернулся домой из Эбректа, а мне все еще снятся игуаны, они бегут: во сне я иногда понимаю их.
Из книги «Асимптота / Фрагментация», серия эссе Одиннадцать Станка
Девять Гибискус знала устройство «Параболической компрессии». Ее нога ни разу не ступала на палубы этого корабля, но она знала его не хуже своего собственного. Флагманы класса «Вечный» строились по одному лекалу, у всех них были громадные и точно выверенные каркасы из металла и корабельного стекла. Одна и та же конструкция. Она могла бы стоять на мостике «Параболической компрессии» и иметь тот же обзор, что на своем корабле сейчас, консоли располагались на тех же местах. Разве что униформы были другие – поменять Десятый на Двадцать четвертый, одного капитана Флота на другого…
Она почти, почти хотела совершить такую замену. Занять место Шестнадцать Мунрайз, положить руки на навигационную панель, провести ее корабль по безжалостно быстрой траектории во вражеском пространстве, формулировать ртом слова неподчинения. «Не слушать! Даже императоры могут ошибаться. По поводу этих врагов нет и не может быть предмета для разговора – они отравляют нас и будут отравлять вечно, если мы их не сожжем».
Девять Гибискус без труда могла представить. Не только потому, что ее желудок выворачивало от чувства вины с тех пор, как она отдала Пчелиному Рою приказ – разрешение – уничтожить Шестнадцать Мунрайз, если ему, то есть им, это по силам. Чувство вины было недостаточным стимулом, чтобы хотеть умереть вместо одного из своих солдат.
Она думала: а не прав ли в конечном счете тот солдат?.. – И этого хватало, чтобы желать себе оказаться на мостике далекого флагмана, даже если его корпус будет трещать под огнем энергетических пушек противника. Вспышки убийственного голубого пламени – скрупулезно точно, Пчелиный Рой всегда таким был, и, звезды проклятые, эта боль никогда не уйдет! А потом сверкающее облако, отблески фрагментов стекла и металла, медленно разлетающихся в войд.
То, что осталось от «Параболической компрессии», замедлило продвижение вперед. Где-то в этом сверкании были и останки Шестнадцать Мунрайз.
Корабли инородцев отошли так же быстро, как и появились; только что нарушенный режим прекращения огня возобновился. Пока.
Девять Гибискус позволила себе пожелать, чтобы огонь не прекращался, пожелать со всей страстью и отчаянием, какие нашла в себе – она была солдатом, командиром солдат, она не должна была заканчивать войны таким образом! – и заперла эти желания глубоко внутри, словно проглотила медленно действующий яд.
* * *
Девятнадцать Тесло принесла ему чашку чая. Восемь Антидот второй раз в жизни видел, как она совершает нечто столь необычное для нее. В первый раз она удивила Восемь Антидота, обняв его без всяких слов. Взяла его из направляющих рук Солнечных на глазах у всех в саду прямо перед Дворцом-Земля – и обняла. Она была очень худа и выше его, а ее руки показались ему узлами мускулов. Он думал, она отправит его в тюрьму или навсегда запрет в комнатах, что было бы политическим вариантом посадки в тюрьму, но чтобы такое… Быстрое, крепкое объятие. Он не помнил, когда кто-нибудь обнимал его в последний раз. Объятия же для самых маленьких. Правда, он сам обнимал Два Картографа, сына Пять Агат, когда они заканчивали играть, но это совсем другое дело.
Император не заперла его – ни в комнатах, ни в тюрьме. Она отвела его в свои покои, держала руку на его плече, крепкую, направляющую, даже когда мир угрожающе накренялся, тень в коридоре превращалась в тень из коллективного осколочного видения, в трехколечную смерть. Воспоминания, твердил он себе, просто воспоминания, не взаправду, что было, то прошло. Она привела его к себе в покои, сказала подождать – она скоро вернется, нужно закончить то, что не успела. Она ушла и оставила его. Одного. Без облачной привязки. Возможно, его облачная привязка так до сих пор и ездит туда-сюда в вагоне метро. Он мог бы уйти, вылезти в окно или… да что угодно.
