Амара не успевает ответить. Уже полночь. Филос, держа в левой руке масляную лампу, отделяется от них и, тихо ступая босыми ногами, выходит на центр зала. Он останавливается в тусклой лужице лунного света, его хрупкий облик против сил тьмы.
— Духи моих отцов и предков, — произносит он ясным голосом, — уйдите и не задерживайтесь здесь долее.
Филос начинает обходить зал; из мешочка, привязанного к поясу, он достает черную фасоль и бросает через плечо. Звук семян, падающих на плиты, напоминает шум дождя. Отблески от лампы играют у него на лице, света едва хватает, чтобы Филос видел, куда ступает. Он не оглядывается: сделать это — значит предложить мертвым забрать тебя.
— Я отдаю семена, — говорит он, проходя так близко от девушек, что Амара могла бы коснуться его, протяни она руку. — Этой фасолью я искупаю себя и своих близких.
Амара наблюдает за Филосом, зная, что тени мертвых, почуяв кровь, будут стелиться за ним, но довольствуются подношением. Или, по крайней мере, она на это надеется. Ювентус начинает бить в горшок, остальные следуют его примеру, Виктория наиболее рьяно.
— Духи моих отцов и предков, — пронзительно кричат они, — уходите!
По всей улице жители делают то же самое, все в своем ритме, так что ночной воздух наполняется бряцанием, в то время как Филос продолжает повторять заговор. Чем хаотичнее, тем лучше: это собьет духов с толку. Филос обходит дом, разбрасывая фасоль, и девушки следуют за ним, стуком выгоняя все тени, какие только посмели затаиться по углам. От крика у Амары начинает садиться голос. Она помнит, как проводила этот обряд дома, тогда на месте Филоса был ее отец. Тогда сама мысль о непохороненном родственнике казалась немыслимой и страх не был таким явственным. Амара старается не думать обо всех несчастных мертвых, которых она знает теперь. Ее мать, конечно же, не покинула бы Аттику. Отцу пришлось бы искать иной способ вернуть себе жену, забрать ее с собой в подземный мир. Амара бросает взгляд на Викторию, которая, вся бледная, идет рядом с ней, и понимает, о чем она думает. Амара старается отрешиться от воспоминания о том, как убитый мужчина упал на пол, как кровь хлестала из его шеи, когда острый глиняный осколок пресек его жизнь. А еще есть Кресса, тоже непохороненная, ее кости гниют в помпейской гавани. Не проникнется ли она завистью к своим подругам из борделя, которым улыбнулась удача?
Ритуал почти завершен. Филос возвращается, чтобы в последний раз обойти атриум, его лицо спокойно, и он продолжает бросать через плечо темные семена. «Не Дидона, — думает Амара, отогнав мысли о том, как мертвая подруга чудовищным бесформенным сгустком ползет за подношением. — Он похоронил ее. Феликс похоронил ее».
Амара сидит на краю кровати и ждет, сна у нее нет ни в одном глазу. Она гадает о том, придет ли Филос сегодня ночью, не испугается ли, не побоится ли в одиночку красться по пустым коридорам, где могут рыскать мертвые. Не то чтобы прежде его это тревожило. Амара напрягает слух, но стоит тишина. Филос всегда приходит так тихо; обычно она понимает, что он здесь, только потому, что он уже в комнате. Она уже думает, достанет ли храбрости у нее самой, чтобы выбраться в атриум и поискать его, когда Филос наконец проскальзывает в комнату, заставив Амару вздрогнуть.
— Прости, — шепчет он, запирая дверь на засов. — Я должен был убедиться, что Ювентус уснул.
Он оборачивается к ней, его теперешняя робость так контрастирует с уверенностью, которую он излучал прежде.
— Ты же не устала, верно? Я могу уйти, если ты хочешь.
— Я не устала! — отвечает Амара, ее голос звучит чуть более вызывающе, чем ей того хотелось. — Для тебя я никогда не устану.
— Это радует. — Филос садится рядом с ней, теперь вид у него скорее веселый, чем встревоженный.
— А таким самодовольным быть необязательно, — говорит Амара, пытаясь удержаться от смеха; в присутствии Филоса все страхи рассеялись. Она снимает тунику, от нетерпения не в состоянии сделать это театрально, и опрокидывает его на спину.
Филоса нетрудно ублажить. Амара каждый раз приходит в восторг от того, как легко ей удается лишить его самообладания, хоть она и догадывается, что годы одиночества повинны в этом не меньше, чем ее мастерство. Но после первых исступленных ночей он становится более стойким, желая доставить удовольствие и ей. Эта задача потруднее. Амара бы не выжила в борделе, не научись она разотождествляться с собственным телом, и теперь, когда ей хочется чувствовать все, привычку побороть сложно. Она пытается объяснить Филосу, что для наслаждения ей достаточно видеть, как наслаждается он, но его это не устраивает, и он отказывается поцеловать ее до тех пор, пока она не скажет ему, что нравится ей. Амаре очень хочется солгать, чтобы поскорее замять этот момент, но он смотрит на нее так проникновенно, что она, к своему удивлению, говорит правду: ей нужно, чтобы он смотрел ей в глаза. Почти в ту же секунду она жалеет об этом, уверенная, что он сразу же догадается почему. Но Филос только целует ее и передвигается так, чтобы ему было удобнее выполнить ее просьбу.
— Я боялся, ты решишь, что на Лемурии это плохая примета, — позже говорит он ей. Филос шепчет — все, что они делают, должно быть практически беззвучно, — и он лежит лицом к ней, их носы почти соприкасаются. Это уже привычная поза. Так проще всего слышать и обнимать друг друга.
— Во время Лемурий нельзя выходить замуж; заниматься любовью никто не запрещает, — шепчет Амара в ответ. — Хотя, если бы у нас была возможность пожениться, я бы пошла на такой риск, даже в самую несчастливую ночь в году.
Филос улыбается, но только сжимает в ответ ее плечо, и Амара готова сквозь землю провалиться от стыда из-за того, что открыто призналась в своей страсти. Она хуже Бероники. Несмотря на весь ее опыт работы проституткой, несмотря на все ложные заверения, в которых она привыкла рассыпаться, с этим человеком она почему-то не может скрывать свои чувства. Она отворачивается от него и устремляет взгляд в потолок, на котором пляшут тени и отблески света масляной лампы.
— Я не хотел оттолкнуть тебя, — говорит Филос, и она чувствует, как он гладит ее по щеке тыльной стороной пальцев. — Просто я думаю, что мы не станем счастливее, если будем желать того, чего не можем получить.
— Звучит обреченно.
— Это реалистично.
Когда Амара не отвечает, продолжая смотреть в потолок, он наклоняется, чтобы поцеловать ее в лоб:
— Не грусти, любовь моя, я не хотел, чтобы это прозвучало так.
Амара не может устоять и поворачивается к нему. Он берет ее руку и, поглаживая пальцами, кладет себе на сердце. Этот жест напоминает ей, как Британника сегодня объявила себя воином.
— Британника рассказала о своей семье сегодня вечером, — говорит она.
— Правда? — спрашивает Филос. — Я думал о них во время ритуала. Все это очень грустно. Она так старалась защитить своего младшего брата. Надеюсь, когда-нибудь она сможет простить себя.
