— Нет, замуж мне нельзя, — наконец, снизошла травница до ответа. — Да ты и не возьмешь.
— Отчего же? Может, ты мне сына родишь? В терем тебя приведу, своей женщиной назову, а?
— У тебя и терем есть? Кто же ты такой, Олег, беров побратим?
— Княжич Бурый я.
— О! — Он не видел, как округлились губы женщины и широко раскрылись глаза. — Что же ты, князь, в лесу забыл, да один, без охраны?
— С бером братался, сама же видела. Теперь он мне брат старший… раз не убил.
— Каков молодец! — восхитилась Марика. — Смельчак! Что к беру, что к бабе, не спросившись, лезет, а потом удивляется, что ему не рады.
— Да полно тебе кривляться, чай не девочка. Я тебе нравлюсь, чувствую же. Не нравился бы — не трогала бы так нежно.
Марика, обнаружившая вдруг, что нежно оглаживает живот и бедра невыносимого этого мужчины, резко отдернула руку и залилась краской. Прав он: нравился и очень. Было на что посмотреть, было что потрогать. Вот только… не дело это.
— Много о себе возомнил ты, Олег, — сухо сказала, поднимаясь. — Раз уж поспать не дал, наточи хоть нож мне. Все руки не доходят.
— Так нравлюсь? — не отставал наглец, хватая за рукав и к себе снова притягивая. — Ну признайся, ведьма. Скажи правду.
— Да нравишься, нравишься, — фыркнула женщина как лисица. — Толку с того? Вместе нам не быть, а я в детские эти игры давно не играю.
— Зря. Ни одна девица еще не жаловалась, все довольные оставались. Так почему бы тебе не позволить мне… сделать приятно обоим?
— Ох и баламошка ты, княжич, — засмеялась снова Марика. — Вставай уже, охальник. Дам тебе нож и точильный камень.
Вот ведь обаятельный змей! Вроде гадостей наговорил ей, а Марике смешно. И… не отказалась бы от ласки мужской, верно он угадал. Никогда не отказывалась, охоча до этого дела была. И замужем ей нравилось очень, жаль, недолго счастье длилось. Ничего не скажешь, мужчина под боком навевал на грешные мысли. Только не стоит забывать про проклятье старого волхва. Вот теперь-то она и ощутила его в полной мере.
Злясь на себя, на Ольга, на Зимогора, она бросила на стол чугунок и проворчала:
— Ишь, гость дорогой, сразу видно, что княжеских кровей. Вон, похлебку долакал, а посуду мыть челядь будет.
Знала, что не права, что он с повязкой на лице и ослабший после ран и не смог бы, да и не должен, хозяйская это обязанность, но все равно высказала.
— Грязной работы я не чураюсь, — лениво, медленно отозвался мор. — Покажи, где мыть, вымою. И вообще, говори, чем помочь, не стесняйся. Нож наточу и другое сделаю, все, что скажешь, хозяйка.
— А ручки белые, княжеские, не заболят?
— А ты думаешь, что коль я с серебряной ложкой во рту родился, так и жил всю жизнь с мамками и няньками? Ха!
— А что, нет? — покосилась на него ведьма, ловко чистя овощи.
— Нет. Мне лет шесть было, когда няньку мою убили, отца при смерти бросили, а меня иштырцы к себе уволокли.
— Расскажешь? Или тайна это?
— А тебе интересно разве? Да и знают все эту историю.
— Так я в лесу живу, родимый. Я знаю только, когда рогачи дерутся, когда волчата рождаются, когда бер спать ложится. А что в Бергороде происходит — для меня как в тумане.
— А ты расскажешь? Отчего в лесу живешь, от кого прячешься?
— Много будешь знать, плохо будешь спать, — голос Марики мгновенно заледенел, как будто иней на стены избушки опустился.
— Ладно, не злись… ведьма. Не хочешь говорить — не говори, твое право. Значит так, мальцом я был слабым, болезненным. Батя меня в деревню с нянькой отправил, матушка к тому времени родами вторыми померла, ну я ее не помню совсем, мне рассказывали потом.
Глава 4. Разговоры
Ольг был отменным рассказчиком, и голос у него был такой… бархатный, густой, словно пиво хмельное сладкий. Рассказывать всякие истории и сказки он любил и умел. В сказители бы ему… озолотился бы. Впрочем, вряд ли княжич в золоте нуждался, сам же говорил: терем у него. Да и одежда богатая… была. Остались-то сапоги да портки, остальное разве что сжечь теперь.
Невольно Марика заслушалась, до того интересная была история.
— И рос я при шатре иштырского кагана, вроде бы как сын его приемный, а вроде и чужак приблудный. Не сильно били, не много обижали, рабом не звали, но и своим я так и не стал. Иных детишек матери целуют, ласкают, кусок им лучший со стола тянут, а у меня всего и друзей, что шавки брехливые. А у иштырцев в стане собачонки мелкие, противные. При стаде, там большие, пушистые, умные, а тут разве что объедки подбирать горазды. Был у меня дружок и среди этой мелюзги, да недолго. Кагану как-то мой взгляд не понравился, крепко он меня отлупил, а собачку придушил — чтобы неповадно мне было на старших с превосходством смотреть. А я их всех и вправду ненавидел, наверное, в ответ, что меня не любили.
— Ты же ребенком был. Как можно дитя не любить?
— Иштырские бабы рожают легко и много, постоянно брюхатые ходят. Дети у них в грязи растут, часто голодные. Самые сильные выживают только. Дерутся постоянно за кусок мяса, это считается хорошо и правильно. А еще иштырцы не моются совсем. Живут они в самой засушливой части степи. Воды мало, колодцы копать они не умеют, дожди не каждый даже и месяц идут. Вода для них священна, ее пьют только. Одежду не стирают, отбивают камнями да над костром проносят. Может, поэтому и дети часто болеют и умирают. А самых слабых и вовсе… в степи оставить могут на съедение шакалам. Но все равно выживает много, недостатка в рабочих руках там нет.
— Не было, — поправила Марика чуть смущенно. — Даже я в глуши моей слышала, что Великий хан Баяр иштырцев поклялся всех до единого вырезать. А человек он страшный, слово свое держит.
— Страшный? — удивился Ольг, проверяя пальцем остроту наточенного ножа. — Не знаю. Это разве что к врагам. А так он очень… добрый, наверное.
— Знаешь его?
— Знаю. Как отца. Ну, или как дядьку, скорее.
— Откуда?
— Ты дальше слушай. Среди иштырцев я рос как собака до десяти лет. После мальчишки уже считаются мужчинами. Их учат потом из лука стрелять, саблей махать. Я учился быстро, а на лошади и вовсе сидел, сколько себя помню. Меня даже овец отправляли пасти, потому что я и с кнутом умел управляться, и собак не боялся, и зверей диких. А уж когда мне саблю дали… Я ведь и ростом выше всех, и руки у меня длинные были. Оценили меня. Стали с воинами кормить. Впервые я тогда, кажется, досыта наелся, так, что потом живот три дня болел. А потом каган сказал: идем в земли кохтэ. Нас много, их мало. Да еще там у хана Тавегея сыны перессорились, лучшая сотня из стана ушла, а сам хан телом ослабел. Самое время их овец пощипать. Мы и пошли.
— Пощипали? — хмыкнула травница понимающе. — Или сами… как кур в ощип?
