Мильтиаду пришлось помочь спуститься. Потный и бледный, он опирался на зажатый под мышкой посох. Он мог бы даже упасть, если бы его сын Кимон не бросился вперед и не взял отца за руку, чтобы поддержать. Нога архонта была обмотана от бедра до колена, и повязка не выглядела чистой. Всем стало ясно, что Мильтиад не отправится в город гордой поступью и восторженная толпа не будет бросать ему лепестки и выкрикивать его имя.
Доставили повозку, и сын с немалым напряжением сил помог отцу забраться на нее. Повозка тронулась. Кимон шел рядом, а Мильтиад смотрел назад, пока море не исчезло из виду. Толпа отхлынула от пристаней и собралась на пыльной дороге, ведущей в город. Они пришли за праздником, а вместо праздника обнаружили похоронную процессию. Женщины принесли покрытые воском кувшины с вином. Кто-то плакал и прижимал к себе детей – корабли уже посчитали, и все всё поняли. Каждое потерянное судно означало, что двести тридцать человек не вернутся в Афины. Каждый из них был мужем и отцом. Тысячи жен и детей рискнули пройти по открытой дороге, чтобы добраться до этого места. Когда стало ясно, что их мужчины не придут, от этого удара некоторые рухнули на причале, другие стояли, шатаясь, как пьяные. Дети хныкали, видя, как их матери заливаются слезами и рвут на себе волосы. Все эти причитания и горестные вопли сопровождали Мильтиада, пока его везли в Афины.
Кимон же, глядя на отца, видел только безмерную усталость. Ему исполнилось восемнадцать лет, и он уже был намного здоровее и сильнее, чем требовалось для ежеутренней военной подготовки. Он так обрадовался, услышав о возвращении флота. Отец вот-вот будет дома! Кимон выбежал из города в одном хитоне и сандалиях, словно для участия в великой гонке, чтобы первым увидеть корабли. Вместо этого он стал свидетелем ужасных ран и увидел людей, побелевших от них, как смерть. Кораблям досталось меньше, но их было так мало! Исходившее от них зловоние говорило о том, что люди очень давно не вставали с лавок и только гребли, гребли, гребли. Кимон содрогнулся, но не от мысли о страдании, а от мысли о потерях. И тогда ему стало стыдно за отца. Когда Мильтиад посмотрел на него воспаленными от ветра и соли глазами, Кимон отвел взгляд, решив промолчать.
Глава 14
Высоко над городом жрецы Аполлона встретили рассвет на Акрополе приветствием солнцу и благодарностью богу за покровительство. Древний храм был обращен на восток, и они кланялись источнику света и жизни, распевая молитвы и сжигая ароматные благовония или связанные ветви.
С высоты Пникса Ксантипп увидел тонкие струйки дыма, поднимающиеся от храмов на утесе. Эпикл проследил за его взглядом и кивнул сам себе.
– Они принесут в жертву несколько прекрасных ягнят за благополучное возвращение благословенного Мильтиада, – сказал он.
Ксантипп нахмурился. Ему не нравился тон друга в таких вопросах.
– Будь осторожен, – пробормотал он.
Эпикл понял предупреждение и пожал плечами:
– Я никого не осуждаю. Боги дают, и боги забирают. Посмотри на бедного Мильтиада, которому помогают сесть! В последний раз он стоял на этом месте героем Марафона. Если жрецы Аполлона желают приготовить себе прекрасный завтрак на высотах Акрополя, я не думаю, что сейчас это будет иметь значение.
– Хватит! – оборвал его Ксантипп, обозленный такими речами.
Все прекрасно знали, что жрецы забирают домой приготовленное для жертвоприношений мясо. Они сжигали самые священные органы на алтарях, но да, кормили свои семьи остальным. Восприняв эту правду, Эпикл, казалось, унизил и опорочил ее своим выбором слов. Ксантипп покачал головой, когда друг попытался заговорить снова. Тот неохотно уступил.
Пникс заполнился людьми. Ни один афинянин не мог спать или идти на работу в такой день. Фемистокл тоже был там, взъерошенный, как будто его только что вытащили из постели.
Аристид стоял на другой стороне, уже окруженный старшими архонтами совета ареопага и людьми его племени, пришедшими послушать отчет Мильтиада. Здесь все были равны, у каждого только один голос и не более. Богатые и бедные, строители, валяльщики и землевладельцы стояли плечом к плечу, каждый имел такое же право, как и любой другой, спорить по вопросам законности и морали.
– Утро выдалось оживленное, – заметил Эпикл. – Ты чувствуешь? Это бьющееся сердце города, Ксантипп. Интересно, ощущал ли Гиппий то же самое, когда вставал с постели? Сегодня утром мы – тиран Афин.
– Собрание не может быть тираном. В этом его назначение, – сухо ответил Ксантипп.
– Скажи это толпе, когда они начнут царапать имена на черепках. Мы должны, по крайней мере, обеспечить защиту от остракизма. Хотел бы ты провести десять лет вдали от города, вдали от Агаристы и детей?
– Здесь нет никакой толпы. Чтобы склонить стольких людей против одного человека, потребовалось бы нечто большее, чем прихоть или простая злоба! Такое трудно заслужить.
Оба посмотрели туда, где, словно в изнеможении склонив голову, сидел Мильтиад. Ему не дали возможности помыться или переодеться, перед тем как прийти на Пникс. Сын архонта достал откуда-то сверток и развернул на сиденье рядом с собой, чтобы показать несколько оливок, кусок черствого хлеба и пару серебристых рыбок не толще пальца. Исполненный сыновнего долга, Кимон передал завтрак отцу вместе с чашкой холодной воды. Ксантипп наблюдал за ним, чувствуя настроение толпы.
– Раньше он был неприкасаемым.
– Теперь уже нет, – горько улыбнулся Эпикл и пристально посмотрел на друга, заметив затаенный гнев. – С тобой все в порядке? Ты не в духе с самого утра.
Ксантипп нетерпеливо махнул рукой:
– Агариста… ей было… нехорошо. Мне пришлось оставить ее, чтобы прийти сюда. Ради вот этого человека.
Он впился в Мильтиада свирепым взглядом. Эпикл забеспокоился, отчасти потому, что Ксантипп вообще упомянул о жене. Обычно друг ничего не рассказывал о своей домашней жизни, которую считал чем-то другим, совершенно обособленным.
– Надеюсь, брат, она скоро поправится, – сказал Эпикл.
Ксантипп резко обернулся, ища хоть какой-нибудь намек на легкомыслие, но Эпикл был совершенно серьезен. Он кивнул и снова замолчал.
Эпистатом в этот день служил человек из филы Антиохиды – племени Аристида. Назначили его накануне на закате, и он только что занял свой пост. Это был высокий, чрезмерно худой мужчина лет тридцати с небольшим, с таким злобным выражением изможденного лица, как будто съел на завтрак что-то неудобоваримое.
Он поднялся на камень ораторов и обратился к собравшимся:
– Кто будет говорить?
Голос у него был тонкий и пронзительный – ни громыхания Фемистокла, ни жесткости Аристида, который мог заставить людей броситься выполнять его приказы. Ответа не последовало, поскольку все повернулись посмотреть, как отреагирует Мильтиад. Он заметно вздохнул, его массивные плечи приподнялись и упали, как у человека, признавшего поражение. Покряхтывая, он встал и оперся на посох, заканчивавшийся крестовиной под мышкой. Его сын Кимон стоял рядом, готовый поддержать отца, если тот споткнется или начнет падать.
