Он посмотрел на Ксантиппа страшными, воспаленными и покрасневшими глазами, как будто в нем самом бушевала лихорадка.
– Вы сидите здесь, на прохладном камне, и судите о моих решениях, а я принимал их под грохот волн, когда мои люди смотрели на меня в ожидании приказов. Вы представить себе не можете, каково это – быть там. Думаете наказать меня за потери? Каждый день меня наказывают мысли о людях, которые утонули, о друзьях, которых убивали, когда те боролись за свою жизнь. Да, я поступил опрометчиво…
Он спохватился, осознав, что переступил черту, признав собственную вину.
По толпе собравшихся прошел шепот.
– Я предпринял высадку на основании того, что знал тогда. Рискнул и… проиграл. На поле Марафона я выиграл; на Паросе я проиграл. Такова жизнь стратега и архонта – жизнь вождя. В конце концов, все, о чем можно просить, – это чтобы побед было больше, чем поражений. Это все, что я могу предложить.
Он безнадежно махнул рукой, и его лицо исказила гримаса. Чужие суждения были недостойны даже его презрения. Ксантипп с недоверием наблюдал за тем, как Мильтиад возвращается на свое место с помощью сына. Неужели болезнь так ослабила его? Похоже, он сказал в свою защиту все, что хотел, и теперь сидел, склонив голову и уставившись в никуда, тогда как нанятые им писцы суетились, пытаясь привлечь его внимание.
Магистрат тоже, казалось, ожидал большего. Время еще не истекло, вода не излилась из нижней чаши. Он молча развел руками и вопросительно огляделся, а когда никто не ответил, наклонился к одному из судебных писцов и шепотом отрывисто спросил о чем-то.
– Стратег Мильтиад? Ты будешь вызывать свидетелей в свою защиту?
От самого стратега ответа не последовало, но его сын медленно встал.
Кимон был прекрасным молодым человеком, хотя Ксантипп его не знал. Восемнадцатилетний юноша наклонился, чтобы поцеловать отца в обе щеки, затем обратился к присяжным. Ксантипп взглянул на водяные часы, уточняя время.
– Мой отец служил Афинам всю свою жизнь, отдавая городу всего себя, свою кровь и свое серебро. На суше и на море. От нашего имени он проводил кампанию в Ионии, из-за чего годами не видел семью. В его отсутствие мы заботились о том, чтобы кормить людей, давать им хлеб и вино. Все это время мой отец Мильтиад рисковал жизнью, сражаясь против персидских армий. Марафон – его величайшее достижение, незамутненное, незапятнанное. После этого море, боги и решительный враг нанесли ему поражение. Посмотрите, какую рану он принял за нас, и она еще может убить его! Вы вообще знаете законы? Если вы должны наказать мою семью после нашей долгой службы, пусть это будет штраф, который мы можем выплатить, но не смерть, не изгнание! Мой отец – герой Афин. Мы обязаны ему всем.
Молодой человек сел, раскрасневшийся и злой. Ксантипп подумал, что резкий тон сына, скорее всего, не пошел на пользу отцу и не расположил к нему судей, но давать руку на отсечение, что это именно так, он бы не стал. Между тем Мильтиаду стало заметно хуже, и он уже едва не падал, временами как будто теряя сознание, но ему приходилось терпеть. Голосование должно было пройти в любом случае.
Вода пролилась из нижней урны, и магистрат вздохнул с облегчением.
– Если защите больше нечего добавить, ты можешь вызвать своих первых свидетелей, куриос, – сказал он, возвращаясь на твердую почву процедуры.
Ксантипп кивнул. В полдень заседание должно быть закончено, и он думал, что к тому времени решение будет вынесено.
Глава 17
Прежде чем солнце достигло наибольшей высоты, последний из свидетелей закончил свое описание бойни на Паросе. Мильтиад отказался от права допрашивать их, а это означало, что заявления капитана и гоплита остались без ответа. Защита, казалось, пребывала в уверенности, что присяжные не должны наказывать человека за один большой просчет, учитывая, что всю жизнь он самоотверженно трудился и добивался успехов. Такой исход представлялся очевидным, и когда один из писцов Мильтиада выразил их позицию именно в такой форме, все согласно закивали. Ксантипп не знал, достаточно ли он сделал для победы. Впервые с тех пор, как он выдвинул обвинение, перед ним маячила перспектива проигрыша и возможных последствий.
Оставшись в живых, Мильтиад наверняка стал бы его врагом, причем очень опасным врагом.
Кимон метнул в обвинителя отца взгляд, который, казалось, обжигал гневом. Но Ксантипп не стал бы отступать, даже если бы ему представилась такая возможность. Свобода Мильтиада была камешком в его сандалии со дня Марафона, незаживающей раной. Он знал, что видел. Детали были такими четкими, будто их вырезали рельефом на камне.
Голосование началось, когда по всему городу прозвенели первые полуденные колокола. Половина Афин направлялась домой – перекусить, сходить в гимнасий, размяться и поесть у уличного торговца. Присяжные тоже чувствовали первые признаки голода. Все до одного худые, они не могли продержаться без того, чтобы не подкрепиться чем-нибудь. Ксантипп наблюдал за тем, как каждый берет бронзовый стержень и проводит им по диску с надписью «общественное голосование», зажав между большим и указательным пальцем и таким образом скрывая, гладкий он или просверленный. Согласно предварительной договоренности, гладкий означал «виновен».
Все время, пока шло голосование, за голосующими внимательно наблюдали. Счетчиков также выбрали жребием, как и контролера, который должен был подтвердить правильность подсчета. В решении, касающемся жизни человека, не было места коррупции.
Возвращаясь обратно к Эпиклу, Ксантипп уже чувствовал, как его покидает напряжение.
Подсчет четырехсот голосов не занял много времени, даже притом, что проверялся каждый кружок. Несколько присяжных попытались поймать взгляд Ксантиппа. Он почувствовал это, когда они повернулись и посмотрели на него, но отвел глаза, потому что не хотел гадать, каким будет результат и в чью пользу обернется. Эпикл жадно наблюдал за ними, вертя головой туда и сюда, пытаясь поймать ощущение победы и не находя себе места от волнения.
Ксантипп воспользовался моментом, чтобы поблагодарить свидетелей, которые так и не сели и продолжали стоять, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу. Конечно, и капитан корабля, и командир-гоплит говорили правду, дав клятву перед богами. Никакого наказания за честность быть не могло. Однако реальность всегда грязнее и человечнее. Оба были храбрецами. Возможно, имело значение то, что они принадлежали к состоятельным семьям и им не приходилось опасаться внезапной бедности от рук Мильтиада и его сторонников.
Ксантипп нахмурился при этой мысли. Известно, что рабов, прежде чем они могли давать показания в качестве свидетелей, подвергали пыткам. Только пытка считалась гарантией того, что человек, обязанный служить дому и семье, будет говорить честно. Он не вызывал рабов на суд над Мильтиадом. Возможно, следовало бы привлечь кого-нибудь из гребцов, но их беспристрастность не выдерживала критики. Как свободные люди, но без положения и богатства, они были представлены в составе присяжных. Более того, они имели право голоса, а он этим не воспользовался. Ксантипп недовольно поморщился при этой мысли. Оставалось только надеяться, что его собственное высокомерие не скажется на итоговом результате.
