– Мильтиад ушел. В этом мы уверены. Он не лежит в усталой плоти, которая носила его. На последнем вздохе его душа вырвалась наружу – и в этом вздохе он обрел покой. Оттуда, свысока, взирал он на сына, на жену, на всех нас. Я знаю, что он гордился Кимоном, так гордился, что у него захватывало дух. Я также знаю, что он мог быть тронут до слез, когда говорил о Марафоне.
Из толпы послышался одобрительный ропот. Фемистокл обратил взгляд поверх голов ближайших и самых молодых, стоявших в белых хитонах, некоторые с обнаженным плечом, некоторые с прикрытым. Чуть дальше он поймал блеск золотых доспехов в свете факелов. Гоплиты пришли одетыми для войны. Теперь он мог их видеть.
– Подойдите ближе те, кто стоял с ним в тот день, – сказал Фемистокл, как будто это он призвал их своими словами.
Всем так и показалось! Они пришли, словно призраки битвы, и ему пришлось напрячь все силы, чтобы продолжать. Сотни и сотни из них решили надеть поножи и нагрудники, взять копье, меч и щит, когда они выходили из города в ту ночь. К своему удивлению, Фемистокл почувствовал, что его тронул их простой жест. Ему даже пришлось утереть глаза.
– Я был там, в центре, в тот день. Мильтиад послал нас вперед, и я думал, что мы не выживем. Их столько было. Я знал, что умру! Я знал, что это конец! Но я стоял со своими братьями – моим племенем, да, но и афинянами, греками! Я не мог оставить их, чтобы спасти свою жизнь, так же как не мог летать. Мы стояли как братья, и Мильтиад знал, что мы не сломаемся. – Он сделал паузу в один удар сердца. – Хотя мы были близки к этому…
Его улыбка вызвала смешок у всех тех, кто помнил. В своем роде это было похоже на крик памяти. Они были там, с ним.
– Персидские лучники и пращники отползали, как шакалы, чтобы помучить нас. Мильтиад держал наготове фланг, дожидаясь подходящего момента, момента, который мог бы решить судьбу битву. – Он снова сделал паузу, вглядываясь в темноту, окруженную бронзой и огнем. – И этот момент пришел. Мы сражались, пока они не сломались. Я видел, как вокруг меня умирали хорошие люди, и я знал, что каждый из них был моим братом – Аристид, Мильтиад, Ксантипп…
Толпа зашипела, и Фемистокл замолчал, изобразив смущение, как будто он не играл на них, как на свирели, и не вытягивал каждую ноту.
– Нет, братья, отдайте ему должное! С тех пор мир снова познал зиму и лето. Возможно, кое-кто из тех, кто был там, утратил это чувство братства. Но в тот день, на Марафоне, мы все были афинянами. Мы сражались за детей и женщин. Мы сражались за наших отцов, наши храмы и наших богов. Один город, один язык, одна культура! Единая демократия! Я знаю жертву тех, кто пал, потому что я был готов сделать это сам. Боги забрали тех, кого хотели. Они оставили всех нас оплакивать их, как это делаю я каждый день.
Он снова выдержал паузу, и несколько молодых людей подняли мехи или амфоры, признавая его правоту. Шипение стихло, и снова были слышны только факелы, тогда как город за стеной погрузился в сон.
– Удача переменчива, как времена года, – продолжил Фемистокл таким тихим голосом, что слушателям пришлось вытянуть шею, чтобы расслышать его, как будто он высказывал личные мысли только самому себе. – Боги допускают величие, а затем для некоторых колесо поворачивается. Для Мильтиада та неудача не была позорной или бесчестной. Не вожделением, не жадностью, не слабостью характера. Нет… Он хотел обезопасить Афины, уничтожив врага.
Теперь Фемистокл говорил медленнее, чем раньше, растягивая слова.
– Он привел корабли к берегу, где стоял их флот. Он выслеживал их в море и наконец нашел. Первые суда пристали неудачно и накренились. Персы наблюдали за их приближением, спрятавшись за деревьями, невидимые в чаще. Если бы Мильтиад смог вывести на сушу всех своих солдат и экипажи, он все равно вырвал бы победу. Но он не смог. С болью наблюдал он за тем, как враг громит его отряды. Он послал остальных, но врагов становилось все больше и больше. Песок пропитался кровью наших людей, гоплитов, которые стояли при Марафоне, гребцов, которые не заслуживали того, чтобы их убивали. Сам Мильтиад получил ужасную рану в бедро, копье пронзило его и отравило рану. Его унесли с того берега те, кто его любил.
Фемистокл еще раз потер глаза, словно вырываясь из состояния почти провидца, откуда неудержимо изрекалась истина и слова богов. Он жестом попросил у одного из юношей мех с вином. По толпе снова прокатился смешок, когда он выпил и причмокнул губами.
– Вам, ребята, стоит попробовать подмешать немного воды, – сказал он, чтобы рассмешить их.
И когда они рассмеялись, он приступил к завершению речи:
– Мильтиад был великим отцом, стратегом и афинянином. Когда он побеждал, это было благодаря его сильному характеру. Когда он терпел неудачу, то из-за того, что был лишь мужчиной. Мы все терпим неудачу. Мы все восстаем. Если у вас есть вино, выпейте за Мильтиада – он ждет сегодня перевозчика. Так пусть услышит, как вы чтите его. За Мильтиада!
Фемистокл поднял мех и снова отпил, прежде чем бросить его владельцу и вытереть рот. Толпа одобрительно взревела, и многие выкрикивали также имя оратора.
Когда снова наступила тишина, Кимон с красными глазами шагнул вперед вместе с пятью другими, поднял завернутый труп на плечи и понес его в гулкую гробницу. Фемистокл ждал, пока они закончат свои обязанности, а жрецы Аида, Аполлона и Афины вознесут молитвы и принесут жертвы, чтобы обеспечить умершему радушный прием. Мильтиаду не грозило долгое ожидание у подземной реки. Он пойдет дальше, в поля Элизиума, где его встретят ушедшие раньше.
Глава 21
К зданию совета Ксантипп шел по улицам, где уже вовсю кипела бойкая торговля, которая и была главным источником жизненной силы города. Совет Афин составляли пятьсот человек – по пятьдесят человек от каждого племени. Они-то и брали на себя ответственность и за тюрьму, и за казну и действовали быстро, без промедления, когда собрание по каким-то причинам не могло решить проблему. Более того, они организовали плотников и плавильщиков, рабочих и корабелов, чтобы строить флот и добывать серебро. Всего из пятисот добровольцев были выбраны все должностные лица, включая самого эпистата. И все-таки настоящая жизнь города заключалась в разноцветной глазури на горшках, которые протягивали ему, когда он проходил мимо, в кожаных поясах и одеждах из тонкой ткани, в железных гвоздях и глиняных кирпичах, в инжире, вине и масле. Крики, дебаты, суды присяжных и война – это будет всегда. Истинное сердце Афин билось в звоне монет, упавших в сложенную чашечкой ладонь. Ксантипп прикусил нижнюю губу при этой мысли, надеясь, что это не может быть воспринято как богохульство.
Неделей ранее он приходил туда засвидетельствовать прибытие серебра Мильтиада. На повозке, обернувшись в бледно-голубой гиматий и с выражением торжественности на благородном челе, восседал Фемистокл, и не заметить его было невозможно.
Устроенное им представление привлекло внимание афинян, растянувшихся рядами вдоль дороги, чтобы понаблюдать за процессией повозок и марширующей стражей гоплитов. Когда весть о богатстве разнеслась по городу, народ пришел в необычайное волнение, как будто Фемистокл привез домой сокровищницу другого города. Казалось, то был первый акт пьесы, в которую превратились похороны Мильтиада. После того как серебро доставили в казну совета и заново пересчитали, по ночным улицам города, освещенным тысячами факелов, прошло еще более торжественное шествие. К нему присоединились и сражавшиеся при Марафоне – причем некоторые в полном боевом облачении – почтить память человека, принесшего им эту победу.
