Ксеркс склонил голову и после паузы продолжил:
– После Марафона прошло восемь лет. Болезнь лишила моего отца возможности осуществить возмездие, право на которое он заслуживал. Я исправлю это в честь его тени. В то, что мы придем, они знали с тех самых пор. Это было понятно и ребенку. Утаить такую огромную армию невозможно. И все же это радует меня больше всего. – Он оскалился, показав зубы, как волк. – Они будут знать, что мы приближаемся, и попытаются сопротивляться – пока не поймут, что мы – волна, которая разрушит их стены, что бы они ни делали. Мы – надвигающийся прилив, конец всех их мечтаний и устремлений. Мы – огонь, который сожжет их дотла!
Его голос повышался с каждой фразой, пока не превратился почти в боевой клич.
Чутье подсказало что-то полководцу, и он снова распростерся на земле, прижав ладони к ушам. Мардоний был человеком большой личной и физической силы, и он отлично служил отцу Ксеркса. Вид его, лежащего в пыли, охладил пыл, вспыхнувший в юном царе.
Он потянулся и, взяв Мардония за руку, поднял его. Такой жест царя был огромной честью, и Мардоний покраснел, как взволнованная невеста.
– Я не подведу, великий царь. Все будет так, как ты говоришь.
Царь снова посмотрел вниз, туда, где в проливе грудились корабли, а на суше роились люди.
– Взгляни туда, Мардоний, на берега. Ты видишь?
Далеко внизу корабль прошел по проливу к деревянному причалу, где его привязали канатами из папируса и белого льна толщиной в человеческую руку. На глазах у командующего и царя другой корабль, похожий с такого расстояния на детскую игрушку, подошел вплотную к первому. С обоих кораблей бросили по два якоря – носовой и кормовой, а суда стянули канатами. Паруса спустили, сняли и сложили на берегу, подвели стрелу балансировочного крана, и десятки человек принялись снимать мачту. Поднять тяжеленный ствол сосны помогал противовес из прочной, заполненной камнями сети.
– Вижу, великий царь, – сказал Мардоний.
– Да. Они рвут мачты, как зубы, чтобы проложить мне тропу через воду. На открытые палубы вышли плотники, неся с собой доски и колышки, сверла и молотки.
Ксеркс улыбнулся, глядя, как стелются доски, первые пролеты широкой дороги, которая, будучи законченной, протянется через пролив. Его отец указал путь в Византий. Он построит мост не из камня, а из кораблей. Его люди пройдут с одного берега на другой.
– Я мог бы отправить флот с моими солдатами, хотя на это ушла бы целая вечность, и я потерял бы еще один год. Вот этот грандиозный жест – сигнал о моих намерениях. Понимаешь? Я показываю этим, что нас не остановят. Пусть греки узнают, что я укротил море, что для меня нет пределов ни в чем, когда я ставлю цель.
Мардоний посмотрел на царя с благоговейным трепетом:
– Так это правда? Ты спустился на берег и отхлестал море?
– Да. Триста ударов плетью – а потом я заклеймил его раскаленным железом. Я сделал это там, где меня видели греческие рыбаки. О, их лица! Ты должен был это видеть. – Ксеркс рассмеялся от приятного воспоминания. – Они так перепугались! Как дети. Я не боюсь их Посейдона. Даже его море – мой слуга в этом предприятии. Я не поверну назад. «Помни о греках», Мардоний. Это говорил раб моему отцу. Я говорю вот что: когда я закончу, они будут помнить меня.
Далеко внизу, в голубой воде, ходили косяки рыб, похожие на быстрые тени. Еще один корабль спустился по проливу, чтобы стать частью моста из одной империи в другую. Мачты будут срублены и вбиты в морское дно – для лучшей устойчивости покачивающихся судов. Инженеры заверили царя, что смогут создать платформу, способную противостоять штормам, которые обрушивались на пролив зимой. Их жизнь зависела от их слова. На воде еще дюжина кораблей ждала своего часа, и люди готовились, зная, что от них требуется. Ксеркс улыбнулся. День удался.
Глава 27
Фемистокл изо всех сил старался не выказать раздражения. Когда-то он думал, что получать каждое утро нового эпистата – это гениальная идея законодателя Клисфена. От заката до заката – за такое время никакой тиран подняться просто не успеет! Он почесал подбородок – а вот щетина отрасти успела. А не отпустить ли бороду, подумал он, взглянув на очередного возглавившего город афинянина. Он не совсем еще представлял, как долго придется объяснять политические реалии этому раскрасневшемуся после голосования бодрячку, решившему оставить след в истории Афин. Как же все… утомительно.
– Фемистокл? – обратился к нему новый эпистат.
Фила Гиппофонтиды, вспомнил Фемистокл. А вот вспомнить имя этого человека он не смог бы, даже если бы от этого зависела его жизнь. Лица, менявшиеся каждый день на протяжении многих лет, размывались в памяти – за редким исключением. Клисфен, возможно, и был гением, но его решимость сохранить демократию в Афинах нивелировала способности ее служителей. Больше, чем иметь дело с глупцами, Фемистокл не любил терять хороших людей. Буквально днем ранее эпистатом был молодой резчик по камню Диофен. Умный парень, сумевший всего несколькими словами подтолкнуть присяжных к правильному решению и прекрасно усвоивший, как управлять заседанием совета. Наконец-то Фемистокл нашел союзника. Однако следующий закат наступил так же быстро, и Диофен вернулся к своей работе резчика. Новичок только что не лопался от вопросов, но таких, которые скорее расстраивали, чем помогали.
– Тебе нехорошо, Фемистокл? – поинтересовался эпистат.
Как же его зовут? Тон был слегка насмешливый, и эпистат даже чуточку покраснел, будто понимал, что его игнорируют.
– Я вполне здоров, – сказал Фемистокл.
– Тогда, – поднял брови эпистат, – может быть, у тебя есть ответ, который я смогу донести до совета. Где записи по рудокопам? Ходят слухи о том, что их заставляют отдавать часть дохода еще до того, как они его получат.
Фемистокл ничего не сказал, только нахмурился и опустил голову, как загнанный бык. То историческое соглашение существовало с самого начала разработок нового пласта в Лаврионе. Он договорился о более высокой, чем обычно, оплате труда рудокопов, но с условием получения им небольшого вознаграждения за труды. Такие решения принимаются в частном порядке и разглашению не подлежат. Оно так и было поначалу. Но потом он отвлекся на дела в городе и, похоже, забыл подтвердить договоренность и согласовать ее со смотрителями на копях. Люди сменились, пришли новые, и внезапно у совета возникли вопросы по поводу маленькой тележки с серебряной рудой, которую отправляли каждый месяц без всякого учета.
Вместо того чтобы оставаться в курсе всех деталей, Фемистоклу пришлось заниматься тысячей других вопросов. Мало-помалу он начал осознавать, что после ухода Аристида кое-что осталось незавершенным. Фемистокл никогда не понимал, сколько времени этот суровый сухощавый человечек отдавал служению городу. Дело было не только в доках и отчетах плотников и корабелов, не в лесорубах и возчиках, доставлявших новые запасы, и не в складах, где сушили и закаляли древесину. Через месяц после того, как Аристид отправился в изгнание, двое мужчин принесли отчет об обследовании городской канализации с картой, на которой были отмечены каждый частный дом и каждая выгребная яма. Работа была проделана огромная, и за нее надлежало заплатить. Но они также хотели обсудить некую схему, которую обдумывал Аристид. По его мнению, основные канализационные стоки надлежало опустить под землю, чтобы уменьшить их засорение.
