Глава 7
Идя по главной улице Элевсина, Аристид всячески старался скрыть признаки раздражения. Рядом с ним шел спартанский регент со сцепленными за спиной руками, в красном, развевающемся на ветру плаще-трибоме. Павсаний был тогда в первом цвете молодости и здоровья. Приподнятая, как казалось, постоянно бровь придавала его лицу сардоническое выражение, словно везде, куда бы он ни посмотрел, находилось что-то вызывавшее у него неудовольствие.
По другую сторону от афинянина шагал прорицатель Павсания – в подпоясанном хитоне и сандалиях, с обнаженными загорелыми руками.
«Эти двое идут, как молодые львы», – подумал Аристид.
Жизнь не терзала их, не ломала. Они не сомневались в своей значимости и своем месте в мире. Аристид не выказал признаков смятения, которое испытывал, имея дело с людьми относительно молодыми. Афины никогда бы не назначили регента моложе тридцати лет.
– Должен сказать, я огорчен тем, что не смог посмотреть мистерии, – сказал Павсаний. – Отец и дядя высоко отзывались о здешних ритуалах. Однако сам я никаких приглашений в святая святых не получал.
Для ушей Аристида голос регента звучал излишне резко, в нем постоянно прорезалась нота жалобного недовольства. Так и хотелось спросить, не считает ли Павсаний, что священный праздник до́лжно провести заново по его прихоти. Богини, конечно, не стали бы слишком возражать или воспринимать это как насмешку, но Аристид сдерживался и молчал. Он уже упомянул причину, по которой они все оказались в Элевсине, за что получил отповедь, как будто нарушил некое правило хороших манер. Все, что от него требовалось, – это убедить человека, в чьей поддержке он нуждался. Дерзость и глупость Павсания никакого значения не имели. Аристид знал, что будет льстить и отпускать комплименты, делать все, что понадобится, чтобы завоевать расположение спартанца. Он постоянно напоминал себе об осторожности. Павсаний казался человеком отстраненным, невежественным в отношении манер, присущих знатным людям, которых знал Аристид, как будто значение имели только его собственные потребности и интересы. Но если Павсаний действительно чего-то не знал, то его прорицатель, как подозревал Аристид, был остер, словно обсидиан. В каждом брошенном им мельком взгляде, в каждой полуулыбке чувствовался ум.
Весть о гибели царя Леонида все еще распространялась по городам и весям эллинов. Для Аристида, как и для любого афинянина, сражение при Фермопилах было событием, в общем-то, банальным. Он знал, что спартанцы потеряли военного царя. Павсаний потерял дядю! Проявить уважение к такому горю было правильно и естественно. Но разве эта потеря могла сравниться с тем, что персидская армия учинила в Афинах, где она оскверняла священные места и гробницы, разрушала дома и стены?
Присутствие персов в своем городе Аристид ощущал тяжестью на плечах, будто плащ, который не мог сбросить, как бы это его ни тяготило. Он напомнил себе, что люди спасены и доставлены на Саламин. Остров был виден из Элевсина – за сверкающей полоской разделяющего их моря. В этот самый момент, когда афинское собрание скандалило и шумело, Ксантипп был где-то там, среди них, с Фемистоклом и Кимоном. Их жены, матери и сестры наблюдали и молились. Аристид стиснул зубы. Пока там решалась судьба его города, ему приходилось играть в политику со спартанцами.
Он знал, что город – это нечто большее, чем улицы и рынок. Афины остались в воспоминаниях тех, кто жил в них. Стены, как и храмы, можно отстроить заново. Аристид чувствовал себя мужем, чья жена подверглась насилию. Персидские воины ходили и мочились в пыль его города, и все, что он мог сделать, – это ждать на нейтральной территории, пока Павсаний не согласится встретиться с ним.
Аристид испытывал напряжение как давление чужой руки, сжавшей ему горло. Он ожидал, что будет иметь дело с Леонидом, человеком с огромным опытом, известным своей мудростью. Брат царя тоже слыл таким человеком, хотя, похоже, Клеомброт был слишком стар или слишком болен, чтобы стать регентом. Павсаний отвечать на этот вопрос не соизволил и отмахнулся от него как от дерзости.
Они спускались с холма, когда молодой регент нахмурился, глядя на море и прикрывая глаза ладонью, чтобы мельком увидеть флоты. Саламин на таком расстоянии представал размытым холмистым пятном, но море уже приносило к берегу свидетельства сражения.
Как утолщается слой сурьмы, нанесенный на женские глаза, так утолщалась прибрежная полоса из мертвецов и деревянных обломков. Такая картина требовала хоть какого-то отклика, но вывести спартанца из состояния самодовольства не получалось. Аристид не мог взять Павсания за плечо и заставить его взглянуть на происходящее по-другому, посмотреть и понять! Аристид снова ощутил брошенный исподлобья взгляд прорицателя Тисамена. Жрец был безоружен, хотя, возможно, это не имело значения, учитывая, что оружия хватало у обвешанного им Павсания и следующих за ними спартанских стражников.
Еще один день потерян, еще один шанс упущен. Аристид подавил поднимавшееся отчаяние. Одно было ясно наверняка: просить спартанца о помощи невозможно. Аристид почувствовал это с первых мгновений. Павсаний был из тех, кому доставляло удовольствие с ухмылкой отворачиваться от нужд Афин. И тем не менее его необходимо было убедить, для чего в первую очередь требовалось набраться терпения. Аристид выдохнул. Ради своего народа он был готов.
Праздник богинь завершился всего лишь днем ранее, после целого месяца обрядов, ритуалов и жертвоприношений Деметре и ее дочери Персефоне. В ожидании прибытия делегации из Спарты Аристид и сам принял участие в некоторых процессиях. За недели, что минули с тех пор, как он вышел из Афин с восемью тысячами гоплитов, Аристид успел хорошо ознакомиться с городом. Его отряд всего за одну ночь удвоил местное население, по крайней мере до начала осенних празднеств. Элевсинские мистерии нисколько не изменились, хотя он в последний раз почтил вниманием улицы и скромные храмы этого города много лет назад. Аристид прошептал священные слова, которые давались только тем, кто был допущен во внутреннее святилище храма. На него посмотрели с завистью.
В морском воздухе маленького городка витали ароматы нарцисса и граната. Ветер собрал лепестки цветов в кучки, уже начавшие темнеть, по мере того как жизнь покидала их. Толпы тоже редели, мужчины и женщины расходились по домам. При виде спартанцев, вышагивающих по городским улицам, они невольно прибавляли шагу. Война витала в воздухе вместе со слухами и страхом. Изможденные и немытые нищие на углах предупреждали о конце света, взывая с закрытыми глазами к богам и протягивая руки за подаянием.
Аристид чувствовал неодобрение идущих рядом с ним спартанцев. Впрочем, нет, напомнил он себе. Спартиатом по крови был только Павсаний. С Тисаменом не все обстояло так просто. Отрицать способность знать будущее – дело трудное. Боги наделяют этим даром лишь нескольких мужчин или женщин в каждом поколении. Аристид видел, как вплетены в его собственную жизнь и жизнь его народа пророчества дельфийского оракула. Что такое флот, если не «деревянные стены», которые, как однажды сказал оракул, спасут его город?
Вот только ясноглазый и подтянутый Тисамен больше походил на воина, чем на святого или отшельника, живущего в пещере. Казалось, ему не чужды юмор и симпатия, что выглядело как-то неуместно и непривычно. Вряд ли возможно наслаждаться обществом того, кто видит сквозь завесу искусственности. Блеск глаз и легкий изгиб губ выдавали в Тисамене именно такого человека. Сходство с отшельником добавляла сдержанность в словах, как будто он нарочно позволял Павсанию говорить за них обоих. Аристид знал, что спутники составляют о нем мнение, но никак не мог на это повлиять.
