Агариста почти не видела лица сына под тенью шлема. Она знала, что Арифрону не очень удобно в новых доспехах. В другие, нормальные времена она бы подогнала поножи по размеру, переделала рукоятку меча под его руку, чтобы его нельзя было выбить резким ударом. В восемнадцать лет ее сын, конечно, не знал, что так можно.
Перикл обошел его, словно любуясь статуей. Арифрон явно представлял себя в роли молодого Геракла, с самым серьезным видом стоящего на страже матери и сестры.
Агариста не улыбалась, наблюдая его горделивую походку, и только надеялась, что ему не придется обнажить меч. Дети говорили о чем-то своем, а она сидела, обхватив колени руками, и сама не верила, что ее желание исполнится. Некоторые до сих пор не оправились после издевательского поворота судьбы, сначала возродившей надежды, а потом вернувшей их на тот же остров. Другие, казалось, нашли спасение в гневе, изливая его на оказавшихся рядом. Слышались грубые реплики, препирательства и ссоры из-за места.
– Перикл, где отец? – спросила Агариста младшего сына.
Мальчишка, конечно же, воспользовался ее вопросом как предлогом, чтобы исчезнуть, отправившись на поиски Ксантиппа. Прошла, казалось, целая вечность, прежде чем он вернулся, но приблизиться к ней за это время никто не осмелился. Места у нее и детей было вполне достаточно, хотя объяснялось это, вероятно, не столько уважением к ее роду, сколько присутствием вооруженных гоплитов. Так или иначе, люди знали, что муж обеспечил ей надежную защиту. По крайней мере, Агариста надеялась, что они знают. Слишком многие бросали на нее хмурые взгляды, как будто она была виновницей их бед! Другие плакали, и она ничего не могла для них сделать. Обвинения, затаенная ненависть, недоброжелательность – если это все и могло выйти наружу, то наверняка не там, где она запомнила бы лица и имена. Слабые всегда ищут виновных в их бедах, а Ксантипп был человеком известным. На каждого гребца или триерарха, преклонившего колено в его присутствии, нашлась бы дюжина жен и матерей, которые винили его в смерти мужа или сына. Каждую минуту Агариста чувствовала на себе чей-то взгляд. Она была близко, почти рядом, и их снедала слепая, бессмысленная злоба. Оставалось надеяться, что они понимают назначение людей в бронзе рядом с ней.
По мере того как убежища заполнялись и выяснялось, что мест не хватает, тысячам людей приходилось сидеть на утесах, прижавшись друг к другу, чтобы согреться, а дождь лил все сильнее. Пространство вокруг семьи Агаристы и ее рабов уменьшалось – толпа, безмозглая, как стадо, напирала и напирала. На внешнем периметре уже вспыхивали драки, когда мужчины пытались отжать место для своих матерей или поднимали на руках детей и требовали, чтобы их впустили. Те же, кому повезло, старательно отмалчивались, про себя благодаря судьбу за то, что укрылись от ветра и ливня.
Они все уже побывали беженцами, напомнила себе Агариста, а потом вернулись к подобию нормальной жизни. Она не знала, есть ли смысл надеяться на то же самое, или второй удар сломит их. Возможно, на этот раз Афины на самом деле исчезнут. Она знала, что говорил Фемистокл: мол, город – это не просто камни или стены, но в первую очередь люди. Прекрасные возвышенные слова, но много ли величия и гордости в промокших, дрожащих толпах на Саламине.
Ее размышления нарушило шумное появление Перикла, поскользнувшегося на мокрой земле.
– Отец внизу на причалах разговаривает со стратегами и архонтами. Я постоял, послушал…
Он не договорил, вспомнив, вероятно, предупреждение матери: тот, кто подслушивает, ничего хорошего не услышит.
Агариста нетерпеливо махнула рукой – продолжай, – и сын ухмыльнулся. Она считала, что он хорош собой, и слышала, что половина юных девушек в Афинах знает его имя. Она видела в его глазах тот блеск, из-за которого ее сын в самом скором времени сделается врагом их отцов. При этом в нем была какая-то невинность. Горе, злость, ненависть проходили мимо, не касаясь его. На нее пахнуло запахом чистого пота, и Агариста позавидовала сыну. А он улыбнулся, купаясь в ее любви.
– Отец сказал, что Фемистокл организовал что-то вроде досмотра вещей на набережной в Пирее. Ищут какую-то чашу, пропавшую из храма Афины. Аристид ответил, что он ни о какой чаше не слышал, и отец сказал, что его это нисколько не удивляет и что те ценности, которые обнаружены при досмотре, стоят дороже тысячи чаш. И еще что все это конфисковано и пойдет на выплаты гребцам.
Перикл наконец заметил, что мать морщится и машет рукой, и шепотом добавил:
– Потом он заговорил о спартанцах, но они увидели меня и прогнали.
– Так что там насчет чашки? – поинтересовалась Елена.
Агариста раздраженно покачала головой. Люди с нетерпением ждут новостей. Каких угодно. Они готовы все слушать и всему верить. Очень даже возможно, что разлитое в воздухе негодование объясняется отчасти тем, что кое у кого отобрали на набережной семейные ценности. Знай она, что Перикл будет говорить так громко, притянула бы его ближе и пусть бы он нашептал ей на ухо. В этом тоже проявилась его невинность.
Перикл устроился на циновке и уже был готов повторить. Агариста и Елена наклонились к нему. Арифрон тоже подтянулся, но присоединиться к ним не спешил, не желая поступаться достоинством и разрываясь между долгом и любопытством. Ему не терпелось услышать, что происходит, но дисциплина победила, и он остался стоять, повернувшись лицом к тем, кто слишком близко подобрался к его семье.
Фемистокл придирчиво посмотрел на человека, чьим именем будет отмечен этот год, – на архонта Ксантиппа. Вернув его из изгнания, Фемистокл еще ни разу не пожалел о своем решении. Ксантипп был идеальным стратегом, рожденным руководить в условиях войны. Некоторые считали, что власть – это чуть больше, чем зычный голос и знатный род. Фемистокл мог бы бросить камень и попасть в дюжину таких. В отличие от них, Ксантипп не только понимал, как командовать другими, но и отдавал правильные приказы. Такие таланты редкость, и именно поэтому Афины на время войны назначали только десять стратегов, во главе которых стоял полемарх. Собрание – удивительное изобретение, которое не должно было работать и вполовину так хорошо, как работало. Но в сражении как на суше, так и на море люди обязаны исполнять приказы и доверять тем, кто их отдает. Война – время для тирании.
Фемистокл сознавал, что его особый талант заключается в выборе правильных людей. Благодаря этому он мог держать в поле зрения весь город, смотреть вперед и планировать. Фемистокл был любимцем богов, это не вызывало никаких сомнений. Или, возможно, они благословили его, наделив большой трудоспособностью и живым умом. Так или иначе – не важно. Он не раз спасал Афины. И сделал бы это снова, если бы только смог убедить стоящих перед ним людей нарушить данные ими клятвы и поступиться честью.
Он еще раз посмотрел на Ксантиппа, вспоминая, как тот командовал в битве при Марафоне одиннадцать лет назад. Аристид и Кимон нетерпеливо переминались на новых деревянных причалах, построенных за рекордное время. Вокруг них собралось несколько десятков мужчин, усталых и небритых, но определенно состоятельных. Здесь же был эпистат, афинянин по имени Кекропис. Во время войны, как бы ни складывались обстоятельства, собрание созывалось регулярно – это была незыблемая истина. Фемистокл вздохнул и задумался.
