– Ты что такой угрюмый? – спросил он у начальника скифских лучников. – Беспокоишься за меня?
Скиф не ответил, и Фемистокл выругался под нос, выразив свое мнение о низкорослых мужчинах и их достоинстве.
Аристид уже был у подножия холма вместе с Ксантиппом и Кимоном. Увидев их, Фемистокл был приятно удивлен. Среди стражников возникло замешательство, поскольку их начальник решил, что не может запретить знаменитым афинянам сопровождать человека, которого он считал своим пленником.
– Пришли посмотреть на приговоренного? – приветствовал их Фемистокл.
Он был рад видеть знакомые лица. Аристид пристроился рядом, Ксантипп и Кимон вышли чуть вперед. По склонам карабкались толпы афинян, и останавливаться никто не стал. Фемистокл представил, что не сможет найти себе места на собственном суде, и ухмыльнулся. Что бы они тогда делали, если бы некого было обвинять?
– Мы пришли поддержать тебя, – сказал Кимон.
Эти слова поразили Фемистокла, как удар в сердце. Он слегка пошатнулся и даже поцокал языком.
– Люди любят меня, – сказал он и повысил голос так, чтобы его услышали как можно дальше. – Я спас их всех – мужчин, женщин и детей.
Он заметил, как Ксантипп опустил голову, и его лицо потемнело от напряжения. Когда-то он выглядел лучше. Впрочем, как и они все.
– Для меня очень важно, что вы здесь, – сказал Фемистокл. – Я этого не забуду. Однако не ждите, что я уйду тихо. Если это будет суд, я могу его выиграть или – если меня признают виновным – выбрать наказание, которое смогу вынести. Но если меня накажут изгнанием…
– Тогда прояви смирение, – посоветовал Ксантипп. – Это все, чего они хотят. Покажи им, что тебя не коснулось все то, что мы видели.
Помолчав, Фемистокл спросил:
– А ты, Ксантипп? Ты изобразишь кающегося для тех, кому не терпится увидеть, как я плачу и рву на себе одежду? Мне что, втереть пепел в волосы и раскачиваться взад-вперед, как выжившая из ума старуха? Этого им хватит?
Он увидел, как проступили желваки на скулах Ксантиппа. Этот человек постоянно вскипал, и гнев бурлил в нем. Он тоже похудел, и в волосах появилось больше седины. Горе и чувство вины состарили его.
– Я согласен с Ксантиппом, – сказал Аристид, когда стало ясно, что сам Ксантипп решил отмолчаться. – На все остальное – все эти обвинения в воровстве и нечестных сделках – на них можно ответить. Ущерб можно возместить. Эти люди, они просто хотят, чтобы их услышали. Покажи им, что ты один из них, и они снова полюбят тебя.
Фемистокл посмотрел на друга. Аристид пришел в ветхой хламиде, выглядевшей старше любого из них. Он не выставлял напоказ свою добродетель и потому пользовался всеобщей симпатией. Но Фемистокл знал, что этот человек осуждает его слабости. К пальцам Аристида никогда не прилипло ни одной монеты. Все, чем он когда-либо владел, он раздавал афинским беднякам. Фемистокл искренне считал, что ничего, кроме одежды, у Аристида нет. В отличие от него, Кимон в обычные дни разгуливал с товарищами в прекрасных дорогих гиматиях единственно для того, чтобы дарить их первым попавшимся оборванцам, которые попросят. Ксантипп еще до войны женился на женщине из состоятельной семьи, а богатство, как известно, идет рука об руку с властью. Они были его друзьями, в этом Фемистокл не сомневался. Однако они не знали бедности, а если и знали, то потому лишь, что сами это выбрали. Бедность – это нечто навязанное человеку. Если кто-то решил терпеть ее, но при этом мог сбросить в любой момент, как изношенный плащ, то такая бедность ненастоящая.
Фемистокл признавал, что все они по-своему великие, но все же не понимают его. После всего пережитого вместе он не ожидал, что почувствует себя чужим в этой группе. Однако же так было.
По мере того как ступени становились круче, дышалось все труднее. Теперь вокруг теснилась плотная толпа. Соотечественники, те, кого Фемистокл так любил.
Он наклонился и, понизив голос, заговорил:
– Я не помню никого из вас в те времена, когда мне приходилось драться за еду или когда я писал первые прошения для семей, в которых никто не знал грамоты. Думаю, вас сделали ваши отцы, всех вас. Я же сделал себя сам – и в этом разница между нами. Вы можете пережить потерю, подобную той, о которой говорите, и, по-моему, какую-то вашу часть она даже не затронет. Вы смогли вернуться к своей прежней жизни после изгнания, и оно не стало для вас клеймом, горящим на коже. – Он улыбнулся, но не весело, а как будто скривился от боли. – Но для меня станет. Они могут делать что хотят. Я ничего им не дам. И уж конечно, я не поступлюсь своим достоинством. Они не услышат от меня ни слова, не услышат извинений, не увидят ни слезинки. Если это означает остракизм, я приму это.
– Стоит ли это жизни? – тихо спросил Аристид. – Всего, ради чего ты работал?
– Конечно стоит! Я афинянин. Я сделал себя тем, кто я есть, и я спас нас всех. И после этого вот так? Остальное не важно. Даже их благодарность.
Друзья молча переглянулись и, дойдя до камня ораторов, разошлись. Фемистокл вышел вперед, пройдя кольцо скифов, сопровождавших его наверх.
– Хватит, ребята! – крикнул он поверх их голов. – Почетная стража – это прекрасно. Моя мама гордилась бы мной. А теперь по местам – с моей благодарностью. Итак, кто у нас сегодня эпистат? Кто из вас, красавцы, удостоился этой чести? Ты, бородач? Так выйди и покажись! Дай нам на тебя посмотреть.
Аристид и Кимон стояли рядом, наблюдая, как Фемистокл зажигает толпу. Он говорил, и на лицах людей расцветали улыбки. Это была его манера, его дерзость, его вызов, и мало кто мог не полюбить его за это.
– Как думаешь, он спасется? – негромко спросил Кимон.
Аристид взглянул на него. На протяжении многих лет он наблюдал за тем, как Кимон превращается из жалкого пьяницы в вождя. Война раскрыла его, сделала человеком, знакомством с которым гордился бы его отец.
– Думаю, у него есть один шанс, – сказал Аристид, – отдаться на милость собрания. Вместо этого он предпочел не давать им ничего. Смелое решение, но… Люди злее, чем ему кажется. Они хотят кого-то свергнуть, опорочить великое имя, чтобы обвинить в своих бедах и потерях, в своем – и не только в своем – горе. Сегодня я не могу гордиться ими, хотя мне кажется, что я их понимаю. – Он на мгновение задумался, потом поправил себя: – Мне кажется, я понимаю нас.
Пока он говорил, давление толпы усилилось еще больше, и скифам пришлось повернуть людей назад, отправив их на нижние склоны. Те подняли шум, возмущаясь тем, что, придя издалека, наткнулись на копья стражи. Настроение изменилось, как будто облако закрыло солнце, и улыбки вокруг Фемистокла погасли.
С высоты камня ораторов Фемистокл оглядел колышущуюся массу горожан и прикусил губу, но потом собрал волю в кулак и предстал перед народом уверенным и спокойным.
Эпистатом того дня действительно оказался тот самый афинянин с густой бородой, который раньше поднимал руку.
Выступив вперед, он обратился к собравшимся с такими словами:
