– А теперь прошу – помолчите. Тишина! Собрание созвано.
Ждать пришлось долго, едва ли не вечность, но в конце концов все притихли.
– Присутствующие, принимаете ли вы свое священное обязательство: поступать по чести и справедливости, в соответствии с законами Афин и богов?
Раньше они приносили в жертву барана и окропляли его кровью землю вокруг камня. Но в тот год собрание созывалось часто, а найти подходящую жертву становилось все труднее, и от традиции пришлось временно отказаться.
Все как один склонили голову, обещая судить по закону. Аристид и Кимон сделали то же самое, поскольку имели полное право стоять там, как и любой свободный человек. Оглянувшись, Аристид увидел, как Ксантипп приветствует своего друга Эпикла, который привел с собой младшего сына Ксантиппа. Он также заметил, что скифы не остановили их, и нахмурился. В это самое время первые свидетели подошли к камню ораторов, нервничая, но и с гордостью.
Голосование по остракизму было предложено и отклонено в конце первого дня. Возглавили этот призыв семьи, лишившиеся богатства в доках Пирея, но им недостало сил, чтобы навязать требуемое решение. Фемистокл с облегчением кивнул. На второй день толпа выслушала свидетельства плачущих семей, чьи могильные камни он приказал использовать для сооружения Дипилонских ворот. Рук поднялось больше, но все же этого количества было мало. В третий день они услышали все подробности Саламинского сражения – от Фемистокла и многих командиров. В толпе одни приветствовали его рассказ о письмах, доставленных персидскому царю, другие кричали, что все это ложь.
И Кимона, и Ксантиппа также вызывали, чтобы подтвердить показания других. Каждое слушание продолжительностью около четырех часов заканчивалось волнением горожан, но без ясного результата. Четвертый день отличался от других. Показания давали мастера и рабочие рудников в Лаврионе. Они рассказали о пропаже весов, о пустых мешках, платежах каким-то незнакомым людям без всяких записей. Прямых доказательств не было, но на Фемистокла поглядывали с подозрением, ведь это он управлял рудниками в самые решающие месяцы войны.
Он не отрицал, что забирал ценные вещи на причалах, что восстанавливал городские стены, используя камни с кладбища, и что даже хранил у себя дома огромные суммы в серебре, чтобы расплачиваться с гребцами. Но вместо того чтобы оправдываться, он заявил, что каждый здесь обязан ему своей жизнью. На четвертый день, когда снова прозвучал призыв к голосованию по остракизму, поднятых рук оказалось достаточно, чтобы принять такое решение. Многие в толпе недоверчиво переглянулись. Они пришли протестовать, но не низвергать Фемистокла.
Аристид понял, что момент настал, и в животе у него словно затянулся узлом канат. Он надеялся, что до голосования дело не дойдет. Жаждавшие наказания для Фемистокла сильно рисковали. В течение года разрешалось только одно такое голосование, и в случае поражения сторонников остракизма он становился бы неуязвимым для любого рода критики. Предыдущие три дня, без сомнения, сильно осложнили его положение, но вопрос о том, удержался он на плаву или нет, оставался открытым. Афинское собрание не отличалось снисходительностью. Люди в большинстве своем не доверяли стоявшим у кормила власти, и Фемистокл в своих ответах не выказал ни малейшего раскаяния за личные действия во время войны.
Похоже, и сам Фемистокл не был уверен в исходе голосования, когда покинул камень ораторов. После восьми слушаний он, выражаясь языком кулачных бойцов, вышел из круга в синяках и крови, но не остался без поддержки. Беда его была в том, что при голосовании об изгнании урна была только одна, и сторонники опального политика не могли высказаться в его пользу.
Мрачный и уставший, Фемистокл спустился с холма и направился на агору – поесть и выпить. После объявления голосования обращаться к толпе не разрешалось никому. Результата следовало ждать лишь через несколько часов. Выступавшим против еще предстояло найти черепок и нацарапать на нем имя изгнанника. Те, у кого были личные причины, могли добавить какие-то детали или оскорбления, но учитывался только голос. Когда Фемистокл проходил сквозь толпу, за спиной у него подняли огромную урну, скрепленную железными обручами и грубым раствором. Урну бросили на землю, и она раскололась на сотни остраконов, но он не оглянулся.
Аристид остался на Пниксе. Он присутствовал на всех слушаниях и от выступления в поддержку Фемистокла воздержался, решив наблюдать за процессом голосования и подсчетом голосов, чтобы не допустить мошенничества. Он заметил, что ушли Ксантипп и Эпикл, но Перикл остался. Парню все было в новинку и интересно. Он видел только драму, но не заключенную в самом ее источнике судьбу человека.
Когда Перикл подошел к Аристиду, стоявший неподалеку эпистат с подозрением посмотрел на обоих. Высказываться на тему обсуждения запрещалось, и Аристид, взяв Перикла за руку, отвел его подальше от толпы.
– Ты не можешь это остановить? – прошептал Перикл.
Аристид был потрясен. Ему представлялось, что сын Ксантиппа стал бы одним из выступавших против Фемистокла. Серьезные люди, как правило, плохо понимают тех, кто смеется над ними – над жизнью. Однако Перикл выглядел бледным – определенно от беспокойства. Интересно, как поступил бы его брат Арифрон, встал бы он в очередь, чтобы положить остракон в урну для голосования?
– Ничто не может, – ответил Аристид. – Такого никогда еще не случалось. Я только желал, чтобы все закончилось в первый день. Тогда у него было бы больше шансов. А получилось так, что афиняне услышали все слухи, жалобы и обвинения, справедливые или несправедливые, со всеми подробностями. Они хорошо выстроили это дело. Нас с твоим отцом изгнали за меньшее.
– Значит, это все? – не отставал Перикл. – Скажи, что я могу сделать?
– Ничего, – произнес Аристид, добавив голосу предостерегающую нотку. – Если бы здесь была урна для сторонников Фемистокла, она бы переполнилась. У него есть друзья, есть те, кто любит его. Это никогда не вызывало сомнений. Я боюсь тех, кто ненавидит, но не знает его. Они знают только то, что услышали за эти дни, то, что люди говорили в гневе и горе. Они больше не верят ни единому его слову, и если они такие глупцы, то я никак не могу на них повлиять. Закон суров и прост. «Если экклесия отвернется от человека, она может проголосовать за изгнание его на десять лет, независимо от имени или положения, из Афин и всей Аттики. Нет никакой защиты от воли народа, никакого обжалования. Таким образом мы защищаем себя от появления тиранов».
Аристид процитировал строчку из давно умершего Клисфена.
– Какой суровый закон, – сказал Перикл.
– Запомни, – стал поучать его Аристид, схватив за руку, – я сам стоял на этом месте и слушал приговор моего народа, который изгнал меня из Афин. Будь здесь твой отец, думаю, он сказал бы то же самое. Мы с ним знаем, что это значит, но ни Ксантипп, ни я никогда не пытались изменить закон. Это самая последняя защита обычного человека.
Вместо ответа Перикл покачал головой. Аристид опустил руку, ожидая реакции юноши. Когда-то на него произвел впечатление Кимон. Аристид надеялся, что однажды так случится и с Периклом. Молодые афиняне понимали, что важно, а что нет, и это воодушевило старика.
