– Такое голосование на семь лет отняло у меня отца, – сказал Перикл, которому не понравилось, что его схватили за руку, и румянец еще разливался по его лицу и шее. – Я был всего лишь ребенком. Думали ли они обо мне тогда, когда голосовали за то, чтобы отправить героя Марафона в изгнание? Нет, не думали. Простые люди собрали всю свою злобу и все свои неудачи и нацарапали на черепках имя моего отца. Так же они поступили с тобой. По правде говоря, я не могу поверить, что ты стал бы защищать этот закон. Фемистокл сделал для спасения народа больше, чем кто-либо другой! И они изгонят его из города? Из-за чего? Из-за того, что он использовал битые надгробия, чтобы поставить ворота? Из-за того, что искал серебро в их вещах, когда этих людей спасал его флот?
– Наш флот, – поправил Аристид.
Он увидел, что эпистат хмуро смотрит в их сторону, и отошел немного дальше. После объявления голосования всякие речи на холме запрещались. Если на кого-то запрет не действовал, эпистат мог призвать скифскую стражу.
Когда они отошли на десяток шагов, Перикл посмотрел на Аристида в замешательстве:
– Что?
– Флот построили на афинское серебро, Перикл. Афиняне сидели на веслах и сражались. Фемистокл, безусловно, сыграл свою роль, посвятив всего себя служению городу. Так же поступали твой отец и Кимон, они работали на благо Афин до изнеможения. Они отдали все, что у них было, как и гребцы и гоплиты на палубе. Но они не спасали людей. Люди спасли себя сами! Пойми это, и тогда, возможно, поймешь, почему столь многие негодуют на него. Фемистокл не позволил им гордиться тем, что они сделали. Сколько раз он говорил им, что они обязаны ему своей свободой? Клянусь, гордыня этого человека сокрушила бы камень. Что ж, вот и результат!
– Числа не определяют справедливости, – твердо сказал Перикл.
Аристид замер:
– Нет? А есть еще что-то? Предлагаешь отдать голоса богатым? Или тем, кто вел других на войну?
– Может быть! – сказал Перикл и покраснел, смущенный собственной горячностью.
Аристид говорил с абсолютным спокойствием, словно дразня своими доводами. Перикл едва сдерживался, чтобы не зарычать на него. А между тем афиняне выстраивались в очередь, несли маленькие глиняные черепки и бросали их в урну, решая судьбу человека.
– Если бы мы это сделали, – ответил Аристид, – сколько времени прошло бы, прежде чем наше общество перестроилось бы для войны? Стало таким, как Спарта! Если бы голосовать могли только стратеги, мы бы увидели бесконечную войну, убивающую нашу молодежь только для того, чтобы создавать таких правителей. Или это богатые должны вести нас? Твой отец, как я слышал, не был очень уж богатым до того, как женился на твоей матери. Разве золото дарует мудрость? Стал ли он после этого брака лучше, чем был до него? Возможно. Некоторые мужчины даже признаются в этом.
Он усмехнулся собственному остроумию, но Перикл по-прежнему смотрел на него с каменным выражением лица и как будто чего-то ждал. Это читалось в его глазах.
Аристид вздохнул и продолжил:
– До того как дяде твоей матери Клисфену было поручено переписать афинские законы, они покоились на установлениях великого Солона. Он посвятил свои таланты созданию законов для Афин. Его друг Анахарсис насмехался над ним, упрекая в том, что он потратил на эту задачу лучшие годы жизни. Анахарсис был скифом и говорил, что законы подобны паутине, что они заманивают в ловушку бедных и слабых, но их разрывают сильные. Так было везде, понимаешь? И все же Солон продолжал трудиться, а завершив, представил свой свод законов всем афинянам, богатым и бедным, владеющим землей и не имеющим ее. Затем он покинул город и десять лет путешествовал по миру. Солон слишком хорошо знал свой народ. Он знал, что, если останется, люди будут просить его пересмотреть то и это, говоря: «Да, но как быть, если мужчина женится во второй раз?» и так далее. Он ушел, чтобы они не могли изменить ни слова. – Аристид печально вздохнул. – Это не спасло дело его жизни. Всего за несколько лет люди отменили его законы, не признавая ничьей власти, кроме своей собственной. Кто может спорить с человеком, у которого есть сотня воинов, преданных только ему? Кто может помешать ему взять то, чего он хочет?.. Вернувшись в Афины уже глубоким стариком, Солон надел доспехи гоплита и встал перед домом тирана, призывая его уйти.
– И он ушел, этот тиран? – с невольным интересом спросил Перикл.
– Нет, – сказал Аристид. – Они никогда этого не делают. Солон умер в возрасте восьмидесяти лет или около того. Он был великим мыслителем и прожил необыкновенную жизнь.
– Но у него же ничего не получилось! – воскликнул Перикл. – Все, что ты описал, – это полоса неудач. Вся его жизнь – одна сплошная неудача.
– Ты так считаешь? – искренне удивился Аристид. – Не думаю. Тираны были всегда. Такие люди, как Солон, встречаются гораздо реже. Или как твой двоюродный дед Клисфен, который придумал остракизм как последний бросок кости для своего народа. Спроси у отца, Перикл, как он относится к этому. Насколько я его знаю, Ксантипп скажет тебе то же самое. Нет другой власти, кроме богов – и нас самих.
Он подумал о Фемистокле и улыбнулся, хотя и не объяснил почему.
– Если человек велит тебе преклонить перед ним колено, потому что он царь, плюнь ему в глаза, как мы сделали с Персией. Если скажет, что он ученый судья, спроси его: «Разве быть судьей означает быть благородным? Разве ты не можешь ошибаться? Нет… можешь». Если же человек говорит, чтобы ты посчитал его золото, а потом преклонил колено, просто посмейся над ним. Какая власть в монетах?
– Ты действительно думаешь, что власть принадлежит этой толпе? – спросил Перикл и, к его чести, окинул людей на Пниксе свежим взглядом, ища в них проблески благородства.
– Клянусь Афиной, нет! – усмехнулся Аристид. – За исключением тех случаев, когда власть дает им закон. Не пойми меня неправильно, парень! Здесь есть мелкие пороки и злоба, зависть и продажность. Есть слабость и страх. Если все они взывают к правосудию, покажи того, кто сложит руки на груди и останется безмолвным. Я куплю ему вина на последнюю монету, которая у меня останется. – Он покачал головой. – Это мой народ, но любить его трудно. Нет, я имел в виду не то, что они лучше или благороднее, а то, что никто другой не должен здесь управлять. Никто. У всех нас свои недостатки. Мы все, Перикл, маленькие люди. Клисфен знал это так же, как и Солон. Однако, когда мы встаем воздать хвалу или вынести осуждение, шансов оказаться правыми у нас столько же, сколько и у любого другого кодекса. Нет, мы не всегда правы – человек несовершенен, – но этот выбор, несомненно, лучший. Доверяй народу, Перикл.
На подготовку и проведение голосования, а затем окончательный подсчет поданных голосов ушло несколько часов. Когда Фемистокл снова поднялся на холм, чтобы узнать результат, его светлые волосы еще оставались мокрыми после купания, и он распустил их. Держался Фемистокл спокойно, но выдавал напряжение тем, что потирал одну руку о другую, не обращая внимания на покрасневшую кожу. Остраконы лежали кучками, проверенные, перепроверенные и помеченные мелом. К тому времени, когда насчитали первую тысячу, солнце уже село, но люди не расходились. Когда же прошел слух, что поданных голосов набралось четыре тысячи, снизу, от подножия холма, донеслись крики и шум, выражавшие то ли тревогу, то ли насмешки.
