– У Аристида еще есть друзья среди эвпатридов, во всех благородных семьях, – начал гость. – Я приехал по его просьбе. Он сам подтвердил это… Они собираются послать людей арестовать тебя.
– В чем еще они могут обвинить меня сейчас? Неужели им мало того, что я в изгнании?
Кимон поморщился. Фемистокл жил с семьей в тишине и покое, и он знал, что вторгся в их мир, как нарушает гладь пруда брошенный в воду камень. Ему очень не хотелось сообщать эту новость, но выбора не было.
– Некоторые землевладельцы до сих пор винят тебя в своих потерях. Есть такой Тимодем, который даже имя твое слышать не может – сразу багровеет.
– Что, опять те обыски на причалах?! – рявкнул Фемистокл.
– Отчасти, – махнул рукой Кимон. – Утверждает, что ты забрал у него личные вещи и оставил их себе.
Кимон огляделся, словно ожидая увидеть золотые украшения, и вздохнул:
– Думаю, дело связано с тем серебром из рудников в Лаврионе, которым ты расплатился с рабами, освобожденными Ксантиппом. Говорят, это незаконно, потому что в тот момент они все еще были рабами.
Кимон почувствовал, что краснеет от смущения. Все это больше напоминало преследование, а не правосудие. Он даже не мог поднять взгляд на Фемистокла.
– Очевидно, они просто хотят меня сломать, – сказал изгнанник.
– Аристид говорил что-то в этом роде. Он посчитал, что может мне доверять, и послал предупредить тебя, прежде чем они придут. Это будут скифы – по меньшей мере десяток. Тебя задержат от имени собрания.
– Если я пойду добровольно, они скажут, что я нарушил условия изгнания, – устало произнес Фемистокл, – а это карается смертью. Если же окажу сопротивление, меня просто убьют…
Осушив кубок, Кимон заметил, что частички пыли въелись в его кожу, будто клеймо раба. Он скакал как сумасшедший, рискуя своей шеей на бездорожье, чтобы выиграть для Фемистокла время и сообщить новости, заставившие его устыдиться того, что он афинянин.
– Надежда еще есть, – сказал Кимон. – У тебя в Афинах союзники. Аристид, конечно, выступит за тебя, и Ксантипп тоже, хотя он болен уже несколько месяцев.
– Нет… – тихо произнес Фемистокл. – Нет, теперь я и сам вижу. Они слишком многим мне обязаны и поэтому всегда будут меня ненавидеть. Я даже не могу остаться и спокойно жить здесь. Им всегда будет мало.
Он пребывал в задумчивости, а когда встряхнулся, глаза его прояснились, голос окреп. Протянув руку, он схватил гостя за запястье.
– Прими мою благодарность, Кимон. Я знаю, твой отец Мильтиад гордился бы тобой.
– Ты выступал на его похоронах, – сказал Кимон, – когда мир отвернулся от него. Я остаюсь твоим вечным должником.
– И теперь весь мир отвернулся от меня, – горестно добавил Фемистокл.
Поднявшись из-за стола, он принял оружие гостя из рук сына и передал Кимону.
– Как дела в Афинах? – внезапно и как будто с неохотой спросил Фемистокл.
– Город растет и полон жизни. Эсхил написал новую пьесу о Марафоне. Ты, конечно, в ней тоже присутствуешь.
Фемистокл застонал:
– С удовольствием бы на это посмотрел. Можно ли попросить переписчика прислать ее мне?
Кимон кивнул:
– Я довольно хорошо его знаю. Думаю, он сделает мне такое одолжение. – Он поднял ладони, останавливая протесты Фемистокла. – Пожалуйста, для меня это честь.
Фемистокл с благодарностью взял его за руку:
– Ты не представляешь, как мне приятно это слышать! Я не получаю здесь ничего – ни пьес, ни стихов. Аполлон счел бы это место пустыней. Человеку нужно больше, чем только рыба и хлеб…
Он замолчал, уставившись в невидимую даль, снова обдумывая доставленные Кимоном нерадостные вести. Гость пристегнул к поясу оружие и застыл в нерешительности.
– Что ты теперь будешь делать? – спросил Кимон, не услышавший чего-то важного.
– То, что должен, – твердо ответил Фемистокл. – Как всегда. Я сделаю то, что должен, чтобы выжить.
Кимон вернулся к лошади, которую оставил у ворот. Кое-где на земле темнели уже подсыхающие на солнце лужицы. Пока он был в доме, животное напоили и почистили. Кимон огляделся, но не увидел никого, кто мог это сделать. Он был благодарен. А еще ему стало намного легче, потому что он выполнил поручение, передав возложенное на него бремя другому.
Кимон уехал, и Фемистокл вернулся в тенистую прохладу дома. Дочери и сыновья спустились вниз, наполнив главную комнату жизнью и звуками. Его жена Никомаха уже была там, и ее глаза блестели от слез. Конечно, она все слышала.
– Нам придется уехать отсюда, – сказала она. – После всего, что мы здесь сделали.
– Боюсь, что так, – тихо ответил он. – Мне очень жаль. Мы прожили здесь счастливое время. Но если я уйду один, те, кого они пошлют за мной, могут выместить злобу на вас.
– Куда мы отправимся теперь? – спросил младший сын.
Фемистокл взъерошил парню волосы. Он уже принял решение, хотя и не придумал, как лучше сказать об этом.
– Вы сопроводите мать в безопасное место. Думаю… в Аргосе.
Жена кивнула, и Фемистокл с облегчением вздохнул. Аргос находился всего в одном дне пути отсюда, и там их знали не очень хорошо.
Он посмотрел на сыновей и дочерей. За прошедший год они провели вместе больше времени, чем за десять предыдущих лет. И хотя в маленьком доме бывало тесно, он очень привязался ко всем.
– А как же ты? – спросила жена, которая хорошо его знала.
Он улыбнулся и прижал ладонь к ее лицу. Никомахе нужны были его объятия, он чувствовал это.
– Есть одно место, где мне могут быть рады, – место, недоступное для всех моих врагов. Я отправлюсь туда и посмотрю, стоит ли чего-нибудь мое имя. Если меня это устроит, я позову вас всех, и вы присоединитесь ко мне! Если нет, выжду год и найду вас в Аргосе.
– Какое место недоступно для твоих врагов? – спросила его дочь.
Вместо него ответила мать, и ее глаза потемнели от печали.
– Персия, – сказала Никомаха.
Фемистокл кивнул.
– А ну-ка, все! – хлопнул он в ладоши; звук получился такой громкий и звонкий, что дочери вздрогнули. – Соберите все, с чем не можете расстаться. Возьмите двух мулов… Веселей! Не стойте там и хватит разговаривать! Ступайте!
Через несколько мгновений он остался наедине с женой, матерью примерно половины его детей. Никомаха бросилась в его объятия, поцеловала в щеку и прижалась лицом к его груди.
– Мне так жаль, – вздохнула она. – Люди должны воздвигать статуи тебе, а не…
– Я слышал, Ксантиппу статую поставили! – сказал он, усмехнувшись. – Мне следовало догадаться, что просто так они меня не отпустят. В мгновения гениальности я совершил слишком много ошибок.
