В то время я ничего об этом не знала. Я знала лишь, что этот религиозный человек должен умереть через несколько месяцев. Итак, его положили в больницу и прооперировали. Он попросил включить какую-нибудь духовную музыку в операционной, и хирург ответил: «Конечно, никаких проблем». И пациент отлично перенес вмешательство.
Некоторое время спустя я шла по коридору. На самом деле я пыталась покинуть больницу, потому что всю ночь провела на дежурстве. Я хотела сбежать до того, как придет хирург и начнет обход, иначе я застряну еще на час или два, осматривая вместе с ним пациентов. А я очень устала. Когда я проходила мимо палаты этого пациента, он попросил меня зайти. Конечно, я зашла. Он усадил меня рядом с собой на постель и сказал:
– Я хочу вам кое-что показать.
Я села, и он достал ноутбук. Нажимая на клавиши, он объяснил, что у него есть сын, которому около девяти лет. Он заплатил компании, которая занималась расследованиями, чтобы те сделали фото его сына и обработали снимок, чтобы показать, как мальчик будет выглядеть, когда станет мужчиной. Потому что, разумеется, он знал, что не проживет достаточно долго для того, чтобы самому увидеть это превращение.
Он с радостью показывал мне фото своего выросшего сына. Очевидно, ему было грустно, но смысл его послания заключался вот в чем: «посмотрите, каким чудесным он станет». С одной стороны, это было очень жизнеутверждающе. Но с другой – я всегда была довольно эмоциональна, да к тому же почти не спала ночью, так что я проплакала почти все время, пока была с ним.
Потом он сказал:
– Я хочу подарить вам кое-что.
Он дал мне мраморный шарик и распечатку истории. По его словам, когда ему дали в лучшем случае полгода жизни, он заказал в Мехико несколько сотен мраморных шариков – красивых, с ручной росписью. Потом он отсчитал сто восемьдесят два – по одному на каждый день оставшейся жизни – и сложил их в сосуд.
Он размышлял о том, как мало там шариков и как драгоценен каждый из них. И он дарил по мраморному шарику каждому, кто был добр к нему. Он сказал, что хочет дать мне один – мне, маленькой студентке-медику.
Я не знаю, какое влияние оказала на него, но он определенно изменил меня. Покидая палату, я была сама не своя.
Он пережил Рождество и потом скончался.
Я все еще храню мраморный шарик.
Тогда я была очень молода, но, оглядываясь назад, я действительно думаю, что его предназначением было научить меня чему-то или заставить поверить во что-то. Я до сих пор точно не знаю, в чем состояло его послание, но оно возымело желаемый эффект, потому что я никогда его не забывала. Встреча с ним укрепила мое желание стать хирургом. Именно таким способом я хотела бы взаимодействовать с людьми.
Я не тот, кто может помочь, когда дела идут хорошо. У меня другой склад личности. Я хотела противостоять серьезным болезням и создавать сильные связи.
Есть врачи, которых больше всего восхищают научные, теоретические разделы медицины. Конечно, я пользуюсь медицинскими знаниями каждый день. Иногда они спасают жизнь. Иногда меняют ее. Иногда это просто паллиативная помощь. Но самыми важными для меня всегда были связи между людьми. Мне нравится думать и хочется надеяться, что, вторгаясь в очень личные, важные сферы чьей-то жизни, я могу всерьез на что-то повлиять.
6
Хороший врач. Шел Краковски
Общепринятая мудрость гласит, что чрезмерное участие в жизни пациента – верный способ стать плохим врачом. И еще одна общепринятая мудрость заключается вот в чем: врач никогда не должен лечить родственника, потому что невозможно быть бесстрастным по отношении к нему.
Шел Краковски – врач общей практики из города Лондона, Онтарио, сейчас уже на пенсии. Он скажет вам, что обе жемчужины мудрости не врут. Но когда его сын родился с серьезными пороками развития, Шел узнал, что врач ходит по тонкой грани.
Фото Далия Краковски
Наш сын Ной, наш первенец, родился с синдромом Дауна. Кроме того, он родился со всеми анатомическими пороками, которые только могут быть. Он родился с двумя отверстиями в сердце, и, что еще хуже, у него была легочная гипертензия – комбинация, называемая комплексом Эйзенменгера. Она очень редкая. По-моему, в Канаде бывает меньше двадцати таких случаев в год.
Основная проблема – недостаток кислорода. Сыну буквально не хватало кислорода в крови. Это состояние известно как гипоксия, и она вызывает цианоз, что на самом деле лишь причудливое название для синевы. Кожа Ноя, особенно вокруг губ, пальцев рук и ног, то и дело становилась синей.
Когда Ной родился, нам с моей женой Далией сказали, что жить ему осталось пять дней. Когда прошло пять дней, а Ной все еще был жив, мы отправились из Лондона, где жили, в Торонто к главному кардиологу детской больницы. Он осмотрел Ноя так и этак и сказал:
– Единственное, что спасет вашего сына, – операция. Но шансы на успех составляют менее двадцати процентов. Вероятность того, что он умрет прямо на столе, в два раза выше.
Мы сказали:
– И думать забудьте, мы на это не пойдем. Будь что будет. Мы сами позаботимся о сыне и сделаем все, что в наших силах.
Кардиолог ответил, что все в порядке, и велел звонить ему в любое время. Мы вернулись домой.
Следующие несколько лет были нелегкими. Ной родился слабовидящим, и в конце концов его официально признали слепым. Его наблюдали по поводу аутизма, хотя болезнь была слабовыражена: если ему пытались пожать руку, он отдергивал ее; он никого не обнимал и никому не позволял обнимать себя. Но эмоционально он был таким же нормальным, как вы или я. Он улыбался и смеялся. Он заводил друзей.
Время от времени Ною приходилось возвращаться в больницу то по одному, то по другому поводу, но он рос и развивался. Мы любили его и уделяли ему все свое внимание. Когда ему исполнилось пять лет, мы отвезли его к кардиологу в Торонто. Он удивился, увидев нас, но был достаточно откровенен:
– Я поражен, но не думаю, что это продлится долго.
Что ж, мы никогда больше не привозили сына туда. Ной посещал общеобразовательную школу и получил аттестат о среднем образовании. Конечно, он во всем недотягивал до остальных. Он отставал интеллектуально и физически. Иногда он синел, но знал, что надо лечь, чтобы почувствовать себя лучше. Он периодически попадал в больницу, но оставался в строю. С ним все было в порядке.
Когда ему было около тридцати, начались серьезные проблемы из-за легочной гипертензии, которая, как мы знали, неизлечима. Мы также знали, что помочь Ною нечем: лечения не существовало. И мы знали, что рано или поздно легочная гипертензия убьет его. В течение года ему пришлось четыре или пять раз ложиться в больницу, и каждый раз его отправляли домой умирать, потому что никто ничего не мог сделать. Ему могли дать кислород, чтобы немного прибавить сил, но лекарства, чтобы помочь ему, не было. Нам было очень тяжело. Я ничего не мог сделать для сына, и медицинское сообщество тоже ничего не могло для него сделать.
