Система попросту не позволит.
Вместо этого ты носишь с собой три пейджера, потому что вакантные должности врачей, которые должны были бы дежурить вместе с тобой, так и остались вакантными. Вместо этого ты спотыкаешься о собственное бедственное положение, пытаясь успеть справиться со всеми заданиями, которые тебя просят выполнить. Каждый день ты смотришь на дрейфующих мимо тебя пациентов, которые явно в замешательстве и напуганы, однако помочь им ты не в состоянии. Родные ждут обнадеживающих слов, но уходят домой с пустыми руками. В очередь на прием не записаться. Клиники переполнены. Все толкаются, сражаются и кричат, чтобы быть услышанными на фоне громких страданий других людей. Права становятся привилегиями. Равенство превращается в дискриминацию. Время, деньги, ресурсы и надежды всегда на исходе. НСЗ держится на энтузиазме своих работников, однако даже это не спасет ее от разлома, и ты упадешь в образовавшиеся трещины и сгинешь в них.
Быстро приходит понимание, что тебе никогда не стать тем врачом, которым хотелось, потому что такой врач попросту не сможет здесь выжить.
Течение иногда заносит туда, где есть шанс сделать добро, и когда такое случается, приходится изо всех сил бороться, чтобы за этот шанс удержаться. Наверное, такие ситуации служат противовесом всем остальным, когда система вынуждает тебя пройти мимо, когда приходится поворачиваться спиной и чувство бессилия становится просто невыносимым. Ты обеими руками цепляешься за такие возможности, даже если из-за этого теряешь очередную крошечную частичку себя.
Мой шанс сделать доброе дело звали Джоан. Ей было семьдесят девять. Она была слепой, имела проблемы с обучением и носила мощный слуховой аппарат, который использовала очень выборочно, в зависимости от того, нравилась ли ей тема разговора. Словно жизнь была с Джоан недостаточно суровой, недавно у нее обнаружили неоперабельный рак. Слышать о нем Джоан не хотела, и каждый раз, когда его упоминали, она намеренно отключала слуховой аппарат и растворялась в чертогах своего разума. Младшей сестре Джоан – бойкой женщине семидесяти трех лет – приходилось самой принимать все решения и справляться со скверным характером Джоан. Подозреваю, так происходило с тех самых пор, когда они были детьми.
Джоан разместили в отдельной комнате в общей палате на верхнем этаже больницы. Все пациенты равны, но одни равнее других, и Джоан сразу же меня чем-то зацепила: своей вздорностью и независимостью, своим отказом идти на поводу у всех этих трудностей. Она меня полностью пленила. Мне она казалась просто чудесной.
После окончания дежурства я заходила проведать Джоан. Она отказалась от какого-либо паллиативного лечения – никакой химиотерапии, никакой лучевой терапии – и ждала, подобно многим другим пациентам, в сером забвении, когда отправится куда-то еще.
Джоан нуждалась в доме престарелых, однако у нее были особые потребности, и все дома престарелых, в которые мы обращались, от Джоан отказались.
Каждый день я вставала у двери в ее комнату и называла свое имя – Джоан должна была решить, можно ли мне войти. За все время она ни разу не отказала.
Она так и не выучила шрифт Брайля, так что я читала ей книги и журналы. Я описывала ей мир за окнами ее отдельной палаты. Приносила ей шоколадные конфеты из больничного магазина, и она неизменно отчитывала меня за то, что я купила не те. Заваривала ей чай (слишком сладкий) и кофе (слишком горький). Я всегда приходила либо слишком поздно либо слишком рано, однако она никогда не отказывалась от моей компании. Я познакомилась с ее сестрой, и что бы мы ни говорили, Джоан с большим удовольствием очень громко не соглашалась со всем. Я ее обожала.
Однажды я была в общей палате по какому-то другому делу и встала у ее двери, назвав свое имя. Ответа не последовало. Обычно всегда звучало «входите», и совсем изредка она велела убираться, однако всегда какой-то ответ был. Я заглянула в комнату. Джоан сидела рядом с кроватью. Радио, ее обычный компаньон, молчало. Она склонила голову, однако не спала, и я зашла и снова назвала свое имя. Никакой реакции. Я присела на корточки и взяла ее за руку. Она сжала мою руку, однако так ничего и не сказала. Может, дело в раке? Больно ей вроде не было, тогда, может, депрессия?
Весь день я переживала из-за Джоан. Даже когда разговаривала с другими пациентами или сидела на совещаниях, я не могла перестать о ней думать. Когда вернулась к ней после обеда, сестра была там, и прежде чем я успела выразить беспокойство, она сказала:
– Ее слуховой аппарат вышел из строя.
Ну конечно. Глупейшая ошибка младшего врача – пациент не отвечал попросту потому, что не слышал. Из-за поломки слухового аппарата Джоан оказалась заперта в беззвучном, невидимом мире, где компанию ей составляли лишь мысли.
– У медсестер не было времени отнести его починить, у них работы невпроворот.
Это действительно так.
Работы у медсестер много, как и у врачей, – они изо всех сил старались все успевать, когда персонала было раза в два меньше, чем требовалось.
– Давайте схожу, – сказала я.
Я никогда не бывала в отделении аудиологии, хотя множество раз видела указатели в коридорах. Чтобы пройти туда, нужно было преодолеть несколько пролетов деревянной лестницы, которая постепенно сужалась, и когда я наконец обнаружила стойку администратора, уже запыхалась и сильно нервничала. Мне пришлось поговорить с пятью людьми, прежде чем я добралась до человека, занимавшегося ремонтом слуховых аппаратов.
– Вы врач? – спросил он. – Врачей у нас тут не бывает.
Я вспомнила, как, будучи еще студенткой, поменяла насквозь пропитанное мочой постельное белье пациенту, потому что ни у кого больше не было времени это сделать (наверняка любой на моем месте поступил бы так же). «Какую именно, – сказал мой ординатор, – роль вы здесь выполняете?» Прошло три года, и я, очевидно, так и не нашла ответа на этот вопрос.
