Рак принимает так много решений за пациента, что возможность сделать какой-то выбор самому – даже в столь печальных обстоятельствах – наверняка немного подбадривает.
В ту неделю у меня были ночные дежурства, и первым делом перед началом смены я заходила к Джил и ее родителям, которые обосновались в палате: мать на раскладушке, а отец спал прямо в кресле. Иногда у них возникал какой-нибудь вопрос по поводу обезболивающих, иногда, думаю, им просто нужно было, чтобы с ними в комнате находился кто-то еще, какое-то напоминание о жизни вне больницы и разговор о повседневном. Забыться на несколько минут. Я замечала их по ночам, разгоняющих тревогу и разминающих суставы прогулками по длинным тихим коридорам, и каждый вечер, придя на дежурство, я ожидала не увидеть имя Джил в списке своих пациентов. Оно никуда не пропадало. Мы продолжали ждать.
Когда мои дежурства подошли к концу, у меня перед сменой выдался выходной. Вернее, в рабочем графике стоял выходной, однако на деле это были лишь сутки, за которые нужно перестроить свои биологические часы, чтобы снова бодрствовать днем. Прежде чем направиться в отделение неотложной помощи, я зашла в общую палату и села за компьютер. Только начала просматривать список пациентов, как по коридору к сестринскому посту прибежала мама Джил.
– Пожалуйста, пойдемте со мной, – сказала она. – Джил как-то странно дышит.
Если вам когда-либо доводилось сидеть рядом с умирающим человеком, то вы представляете, что слышала мама Джил. Учебники пытаются описать это дыхание. Они дают ему название и предпринимают попытку его проанализировать, однако этот специфический звук невозможно представить, пока сам не услышишь.
Я посмотрела на Джил. Она лежала на спине с закрытыми глазами. Теперь, когда агония и боль лечения остались позади, ее лицо разгладилось. Она никогда не выглядела такой расслабленной, и я впервые заметила проблески той Джил, какой она была до рака. Когда она все еще была Джил.
– Думаю, ей уже недолго осталось, – повернулась я к ее родителям. Они выглядели маленькими и разбитыми. – Хотите, чтобы я посидела с вами?
Я ни секунды не сомневалась, что они согласятся.
– Это было бы замечательно, Джо, – сказала мама Джил. – Если вы не против.
Конечно, я была не против.
Ее родители сидели по обе стороны кровати, и я перевела свой пейджер в беззвучный режим, опустившись на пластмассовый стул у дальней стены. Окно в этой одиночной палате выходило на небольшую тропинку, которая вела к служебному входу в больницу, и за задернутыми жалюзи слышались чьи-то шаги. Повседневная болтовня. Смех. Часы, которые не остановились.
На фоне всего этого звучало дыхание Джил. Замедляющееся, ускользающее.
Мать Джил посмотрела на меня.
– Я не знаю, о чем говорить, – сказала она.
– Почему бы вам не рассказать о Джил до болезни? – ответила я. – О том, что вызывало у нее смех, какой она была в детстве. Пускай последним, что она услышит, будут счастливые воспоминания.
Следующие несколько минут я слушала о жизни, прожитой параллельно моей. Наши пути никогда не пересекались, однако их объединяли истории про карманные деньги и походы с палатками, а также плакаты на стене спальни. Пока рассказывались эти истории, промежутки между вдохами Джил становились все больше и больше.
Пока…
– Джил уже давно не делала вдоха, не так ли? – заметила ее мама.
– Да, – ответила я. – Уже давно.
Я подошла к кровати и прижала кончики пальцев к коже Джил. Я высматривала какой-либо намек на движение ее грудной клетки. Мы простояли втроем всего пару минут, однако они показались вечностью. Я знала, даже без этих проверок и наблюдения, потому что в воздухе что-то поменялась. В комнате стало совсем по-другому.
– Я очень сожалею, Джил умерла, – сказала я.
Шаги на тропинке за окном и звуки за дверью ее одиночной палаты, казалось, на мгновение затихли, и мы какое-то время стояли не двигаясь, в полной тишине. Наверное, шум никуда не делся, но под тяжестью происходящего в той комнате мы его попросту не слышали, или же, возможно, Джил нужна была тишина, чтобы нас покинуть. Следующим, что я услышала, был плач матери Джил, очень тихий плач. Плач человека, чей близкий пал жертвой этой жестокой болезни – смесь облегчения от закончившихся страданий и отчаяния от несбывшихся надежд. Скорбь по несостоявшемуся будущему.
Ее мать встала и показала рукой на шею Джил.
– Не могли бы вы выпрямить ее цепочку? – сказала она. – Она перекрутилось. Она ненавидела, когда ее цепочка перекручивалась.
Джил носила очень тонкую цепочку с небольшим кулоном из аметиста. Камень, соответствовавший ее месяцу рождения. Ее талисман. Мой талисман. Аккуратным движением я просунула руку ей под шею и поправила цепочку, чтобы застежка была сзади, а крошечный камень лежал ровно. Такие вещи обычно делаешь для подруг или для мамы.
– Простите, – сказала я, почувствовав нахлынувшие слезы. – Простите.
Временами можно заставить себя сдержать слезы, когда они могут немного подождать, однако порой они не поддаются контролю, и эмоции накатывают с такой силой, что только и остается, что дать им волю.
Я оплакивала не только Джил. Я оплакивала пожилую пару, на чьих глазах их единственный ребенок сделал свой последний вздох, я оплакивала несправедливость, страдания и неисправную систему. Все те случаи, когда мне приходилось сдерживать слезы.
– Это так непрофессионально, – сказала я. – Простите.
Мать Джил обняла меня.
– Вы в первую очередь человек и уже потом врач, и вы представить себе не можете, как приятно знать, что Джил столько для вас значила.
Мы стояли втроем в полумраке комнаты, оплакивая человека, заслуживавшего более долгой жизни.
Я оставила родителей Джил попрощаться с ней и вернулась в общую палату. Свет и шум повседневной жизни казались невыносимыми. Я продолжала плакать. Я сомневалась, что вообще когда-нибудь смогу остановиться.
Другой молодой врач посмотрела на меня и взяла у меня из рук пейджер. Она была доброй и понимающей.
– Иди, – сказала она. – Иди!
Я покинула больницу и вышла на маленькую тропинку – она была видна из окна одиночной палаты Джил. Я поднялась по крутому склону, по которому многие срезали путь, из-за чего трава там превратилась в грязь, и прошлась до дальней стороны парковки.
Лишь в своей машине я могла почувствовать себя в одиночестве, так что уселась на водительское сиденье и зарыдала. Все мое тело содрогалось от яростных всхлипов, а легким недоставало воздуха.
